Рожденный из камня

Девятнадцать сыновей родила Гунда, жена Девета, а сколько подарила мужу дочерей, неизвестно, ибо не в обычае было у нартов вести счет дочерям. Когда нарт вступал в пору зрелости, ему, двадцатилетнему, брили голову, а потом вручали коня и оружие, а потом справляли свадьбу, но не самого джигита женили, а его младшего брата, следовавшего за ним по возрасту. Таков был порядок, и потому позднее всех сыновей Девета женился его первенец Алавган, унаследовавший от отца кузнечное ремесло. А женился Алавган на красавице Дадух, на госпоже белой крепости, на той самой женщине чинтского рода, которую спас от одноглазого Урызмаг и привез в селение нартов на ослице, и уже забыли нарты, что это животное было некогда одноглазым чудовищем, забыла и ослица прежнюю жизнь и привыкла ко двору кузнеца.

А в доме Девета всегда было весело, ибо все его девятнадцать сыновей, начиная, как велит обычай, от самого младшего, привели жен в отцовский дом, и множество Деветовых внуков бегало, резвилось возле горской кузни.

Второго сына кузнеца звали Гу. Он был пастухом, старательно пас овечье стадо. А третий сын Девета, по имени Чех, был славным охотником и звероловом. Он изучил повадки зверей и птиц, был удачлив и всегда кормил старого отца свежей дичиной.

Сыновья Девета и их жены жили в согласии, в дружбе, но крепче всех дружили между собою погодки — Гу и Чех. Обличьем они были так похожи друг на друга, что сама мать-земля не могла их различить, пока не приняла одного из них до времени в свои вечные, мягкие объятия. Да, сходны были обличия двух братьев, но нравом они были разные: Гу был молчалив, а Чех — боек, насмешлив, остер на язык.

Однажды, когда зажегся семейный очаг в доме первого нартского кузнеца, стал добродушно посмеиваться Чех над братом-пастухом:

— Только зверолов и охотник может считаться истинным мужчиной. И тебе, дорогой братец, надо бы заняться настоящим мужским делом — охотой. А то проводишь ты свои молодые дни на пастбище, единственные твои собеседники — баран и овца. Ухом ты не ловишь рычание зверя, глазом не ищешь добычу, — ослабели у тебя слух и зрение. Дождешься того, что не заметишь, не услышишь, как украдут лучших твоих ягнят, и люди осудят тебя, скажут, что Гу — негодный пастух.

Гу не обиделся на слова брата, ибо знал, что в обычае горца — беззлобная шутка, что брат любит его. И так ответил второй сын Девета третьему, ответил спокойно, неторопливо, как принято у пастухов:

— Ты прав, Чех, велика твоя охотничья сила. Зорким соколом, быстроногим волком величают тебя нарты, и я тобой горжусь, мой брат. Как могу я, слабый да робкий, сравняться с тобою в меткости, в зоркости? А что до твоих слов, будто украдут у меня лучших ягнят, то сам посуди, откуда на высокогорном пастбище взяться вору? Кто осмелится украсть скот у нартов? На лугах зимой и летом — тишина, ночью мои собеседницы — звезды, днем — трава, кругом одни скалы да высокие деревья, да изгороди для загона скота, да овцы и бараны, а возле стада собака да я!

Рассмеялись прочие сыновья Девета, понравились им слова пастуха, в них тоже слышалась им добрая насмешка над братом-охотником. Все легли спать: восемнадцать братьев — вокруг очага, а Гу пошел на пастбище, прилег на траву, укрылся буркой.

Настала темная ночь. Чех-острослов встал с постели, оделся, вышел из дому, поднялся на высокогорное пастбище и осторожно, как змея, подкрался к стаду.

Что он задумал, меткий стрелок и охотник?

Вот он ползет, как змея, стебелька не сдвинет, веточки не заденет, а сам думает, беззвучно смеясь: «Ох и потешусь я завтра утром над братом! Где ты был, неусыпный страж, — спрошу у него, — когда украли у тебя баранов? А кто украл — не знаешь? Эх ты, беспечный пастух, не приметил вора! А говорил, что нет воров на пастбище нартов!»

Но Гу не спал. Он лежал у погасшего костра, напрягая слух. Знал он, что горцы любят шутку, а Чех, острослов и насмешник, ради веселой шутки и ночь за ночь не сочтет. Пастуху почудился шорох. Трава дрожит? Деревья шумят? Молчалив был Гу, не боек и на язык не остер, но умен, смекалист. «Нет, — говорил он себе, — то не деревья шумят, не трава дрожит, то мой братец Чех ползет к отаре, чтобы потешиться, посмеяться надо мной. Но я сам подшучу над ним: и его напугаю, и себя позабавлю».

Так подумав, Гу крикнул. В те времена у мужчины было три крика: охотничий, военный и пастуший. От пастушьего крика скалы рассыпались, как песок, и песок полетел в пропасть ночи. Гу натянул свой лук — а чем бы нарт ни занимался, не было нарта без лука — и пустил стрелу, пустил во мрак ночи, пустил не целясь, пустил забавы ради. Показалось, что буря загудела в кустах, окутанных тьмою, и протяжный стон ответил загудевшей стреле, ответил из-за изгороди для загона скота. Стрела устремилась без прицела, но, безрассудная, пронзила цель: она впилась в сердце Чеха, она убила его. Светло-алая кровь, кипя, вылилась из сердца. Гу, в смятении, уже предчувствуя горе, бросился к брату, но только тело брата нашел он во тьме ночи.