Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

— Мертвяки мне всю ночь снились, — пожаловался я, понимая уже, что все мне привиделось от духоты и вони, что кошмар снился, Alptraum, как говорят немцы, Nightmare, как говорят англичане.

— Значит, кризис у тебя был. Все в порядке будет. Не волнуйся, всякое видал, обойдется у тебя. — И Славка пошел за тряпкой — убирать за мной.

День под Рождество

А затем вошла крепконогая Катя, будущая жена немецкого бундесбюргера, собирать термометры. Забирая уже лежавшие на тумбочках градусники, она записывала результаты в амбарную книгу.

— А тебе, болезный, и не ставила. Стонал ты, будто леший тебя душил. Вон сосед твой Славка сказал не будить тебя. Я и не будила. А тебя как повело-то, весь пол загадил. Надо за нянечкой послать. Пойду Сибилле Доридовне скажу. Она старшая медсестра — пусть распорядится. Или жена придет уберет?..

Лицо ее при этом выражало полное равнодушие к происходящей вокруг нее российской жизни.

— Никого не надо звать! — оборвал ее пустые слова Славка. — Я сам тут приберу. Делов-то, больше разговору. И загадил-то немного.

Он быстро протер пол и отнес тряпку во вспомогательную процедурную, где были и ванна, и унитаз, и шкафчик закрытый с обрывками бинтов.

— Вот это по-нашему, по-мужчински, — гремя своими банками, сказал дед Карпов, который, пока Славка убирал, аж с кровати свесился, чтоб все видеть. Раз-два — и дамку за юбку, тить твою мать!

Подросток Паша, как обычно, лежал, подложив руки под голову, и смотрел молча в потолок. Дипломат Юрий читал газеты, мычанием подтвердив свое согласие со Славкой (Славка ведь был для него старший по казарме). Глеб сидел на койке и кашлял, схватившись за свою впалую грудь.

— Курить надо меньше, а то сам не заметишь, как помрешь, — неодобрительно сказала Катя, выплывая из палаты, почти не шевеля бедрами. — В Европе вон давно уже не курят.

— Идет, будто пятак в заднице зажала! — засмеялся ей вслед Славка. — Да Господь с ней! Нам до нее дела нет. Но уж больно воображает. Счас Тать придет. Сегодня раньше времени. До завтрака. Давай-ка, — обратился он ко мне, — пока любимая твоя не пришла, полотенце мокрое тебе принесу — личность протереть. А то ты мутный со сна какой-то.

Он снял со спинки моей кровати полотенце и вышел. Через минуту принес влажное, приятное, убирающее дурноту, рвотный запах и ночной кошмар.

И тут и вправду явился Анатолий Александрович. Был он сосредоточен, неразговорчив. К Рождеству себя готовил. Просмотрел записи температур. Почесал окладистую свою черную бороду — не понравилась ему температура подростка-наркомана, не спадала она никак.

— Ты смотри у меня до десятого доживи. Антибиотики тебе поколют. А там посмотрим, может, еще почистить тебя надо.

Был четверг, 6 января. 7-е, стало быть, пятница, 8-е — суббота, 9-е воскресенье, значит, 10-е — понедельник. До понедельника ему дожить нужно, когда и Глебу, и мне операции обещаны. Причем Глеб этой операции ждал, я же упирался, как мог. Подошел он и к Глебу.

— Ну что с тобой делать, прямо и не знаю. Вот что: дам я тебе пока «Эссенциал форте», будешь пить по две таблетки четыре раза в день. Сестры проследят. Я Сибилле Доридовне скажу, чтоб назначение это записала. Как раз к понедельнику тебе это поможет. Надоел ты мне. Пора тебя выписывать. А пока лекарство попьешь.

— А операция?! — возмутился Глеб. — Вы же обещали!

— Раз обещал — значит, сделаю. Ты только принимай регулярно, что я прописал. Будет ухудшение, не обращай внимания. Должно помочь.

Славка вдруг гнусавым голосом в воздух, ни к кому не обращаясь, пробубнил вслух старый больничный анекдот:

— «Больной, поступили результаты ваших анализов. Вы покинете нашу больницу через одну-две недели». «Спасибо, доктор». «Боюсь, больной, вы неправильно меня поняли…»

— Ох, Колыванов, — вздохнул Тать, — сдохнешь ты без покаяния, судьба у тебя такая.

— Кто ж о судьбе загадывает, Анатолий Александрович? — отозвался Славка. Это уж как сложится.

— Ладно, умничаешь больно. Теперь Карпов. Вижу, идешь на поправку. А дипломат наш? Надо вставать, с сестричками уже можешь заигрывать. Скажу, чтоб расшевелили тебя. Так, а теперь писатель — или философ? — Клизмин…

— Кузьмин, — поправил я его снова.

— Это хорошо, что фамилию свою помнишь. Не безродный, значит.

— Не, не безродный, — согласился я.

— Устал я с вами со всеми. В отпуск надо. На Афон собирался. Из-за этого дефолта деньги лопнули. В монастырь в отпуск поеду, почищусь там. — Он словно забыл, что ко мне обращался. — Вместо меня доктор Шхунаев вами на праздниках займется, если что не так.

И вдруг повернулся и вышел из палаты.

— Что-то ничего он мне не сказал, — растерялся я.

— Ну и радуйся! — засмеялся дипломат. — Целей будешь.

Его переполняла радость возвращавшейся жизни. Он сел на постели, расправив плечи, словно слова А.А. добавили ему сил. Подросток же Паша и пролетарий Глеб выглядели, как и я, растерянно-смущенными.

— Сам ушел, а лекарства прописал. А если без него что перепутают? — волновался Паша. — А с него потом взятки гладки.

— Да не должны перепутать, — неуверенно возразил Глеб.

Славка молчал. Потом пояснил: