Рождественская оратория

Он пугается, переступает с ноги на ногу, осторожно, чтобы она не исчезла.

— Нет. Ты не можешь.

Он резко оборачивается с черпаком в руке, а она уже скрылась, дверь кухни распахнута, оттуда тянет холодом, Сиднер стоит на пороге, смотрит на него.

— Паленым пахнет, папа. Что тут происходит?

Рукав рубашки лежит на плите и дымится, Сиднер подбегает, спихивает рукав с плиты, на кухне дышать нечем от испарений.

— Понимаю, — говорит Арон, не в силах расстаться с черпаком, опустить руку, отойти от плиты.

— Что ты понимаешь?

Нет, Сиднер, не надо. Еще не время. Она же сама так сказала. Скоро они всё узнают. Лучше немножко соврать.

— Никого не было. — Он чувствует, как хитрая усмешка выползает наружу, кривит уголок рта. — Совсем никого. Иной раз не грех и пошутить, Сиднер. — Эти слова он произносит очень отчетливо.

Он так рад, что вновь открыл для себя речь, и оттого повторяет:

— Иной раз не грех.

Будто он уже осмыслил это и оставил позади.

Все скоро уладится.

Действительность так резка. Четкие, ровные углы всех вещей. К примеру, черпак можно положить на мойку. Грязную воду от полоскания можно выплеснуть, прополоскать еще раз, опять выплеснуть, опять прополоскать, опять выплеснуть.

Он ободряюще кивает Сиднеру:

— Полоскать белье очень просто.

Но Сиднер хмурится — он до сих пор по ту сторону, и оттого Арон невольно добавляет, чтобы мальчик не чувствовал себя вовсе посторонним:

— Иной раз.

— Что ты говоришь, папа. — Сиднер смотрит на обгорелую рубашку.

— Иной раз, — повторяет Арон с улыбкой и в тот же миг понимает, что слова эти не к месту. Только что были к месту. А теперь нет. «Иной раз» висит над плитой, выглядит так резко, так отточенно, он проводит рукой по воздуху, улыбается Сиднеру. — Иной раз очень легко забыться.

Так-то уже гораздо лучше. Произнеслось с легкостью, а теперь надо показать Сиднеру, что это не случайность, что он вправду легок на слова, и он бойко варьирует:

— И затаиться тоже легко.

Словно музыка. Словно меняешь взаимную соотнесенность звуков.

Впрочем, нет.

Чего доброго, выдашь себя таким манером. Проболтаешься про Сульвейг! Он же обещал ей ничего не говорить, это будет предательство, нужно загладить содеянное, выполоскать бодрость, ведь она и есть знак. Обхватив голову руками, он подходит к столу, молчит, опустив взгляд на скатерть, чтобы потушить сияние, — удается легко, чересчур легко, он теряет опору, необходимо предъявить что-нибудь в совершенно других красках.

— Не мешало бы прогуляться в лес, за грибами. Втроем — ты, Ева-Лиса и я. Ягод набрать. На зиму запасти. Чтоб все было чин чином. Слышишь? Чин чином, Сиднер. Не как сейчас…

Он хлопает ладонью по столу, так что солонка падает на пол.

Сиднер стоит перед ним, касается рукой его ключицы.

— Что случилось?

Арон поднимает глаза:

— Как же ты вырос, Сиднер, мальчик мой.

— Ступай отдохни, папа. Я приготовлю обед.

— А ты правда сумеешь? На улице снег идет?

— Так ведь еще только сентябрь.

— Да, но… вон как холодно-то.

Тело на месте. Тишина тоже.

— Нам надо вместе держаться, всем троим.

— А разве мы не держимся?

— Ты так думаешь?

— Да, папа. По-моему, нам хорошо.

— Ты здорово вытянулся, а я и не заметил. Прямо не узнать тебя.

— Еще бы. Метр семьдесят четыре, чуть ли не выше всех в классе.

_____________

Закончив школу, пройдя конфирмацию и купив шляпу, Сиднер получает место в москательном магазине Вернера Нильссона, с жалованьем пять крон в день. Стоит за прилавком, продает краски, клейстер, предметы домашнего обихода, лечебные травы.

Дела в магазине пока идут блестяще, и там постоянно происходят события, расширяющие Сиднеров мир.

«Для того, кому свойственно любопытство, — напишет он позднее, — мир есть постоянно растущая эмпирическая область. Но кому оно свойственно, а кому нет? Какие механизмы сковывают одних, а других наделяют этим даром? Я не знаю, потому что долгое время сам не понимал, вправду ли вижу, участвую или же как зомби брожу по свету глухой, немой и замкнутый».

Хозяин, Вернер Нильссон, занимался главным образом витринами, поскольку окончил в Стокгольме художественно-промышленное училище; способный рисовальщик и декоратор, он работал в Копенгагене и в Стокгольме, где отделывал Красную Мельницу и Берновские салоны. И любил рассказывать о больших городах, не только Сиднеру, но и покупателям, поэтому многие твердили, что к Вернеру можно ходить, только когда есть лишнее время.