Рождественские истории

— Сегодня вечером я был даже почти готов побиться с собой об заклад, — заметил мистер Снитчи, который, в сущности, являлся человеком вполне добросердечным, — что мистер Уорден крупно ошибся в своих раскладах. Однако такой человек, как он, легкомысленный, капризный, неустойчивый, все же понимает в мире и людях (надо полагать, ведь знания достались ему дорогой ценой), и я не рискнул. Нам бы лучше не вмешиваться; мы ничего не в силах предпринять, мистер Креггс, кроме как сохранять спокойствие.

— Ничего, — кивнул партнер.

Мистер Снитчи покачал головой.

— Наш друг доктор не желает воспринимать подобное всерьез. Очень надеюсь, ему не придется употребить всю свою философию. Наш друг Альфред говорит о битве жизни, — и он снова покачал головой. — Надеюсь, ему не суждено сгинуть в ней уже сейчас. Вы взяли шляпу, мистер Креггс? Я сейчас потушу вторую свечу.

Мистер Креггс ответил утвердительно, у мистера Снитчи слово не разошлось с делом, и они на ощупь отправились к выходу из совещательной комнаты, теперь погруженной во тьму, как и предмет дискуссии и вообще вопросы права.

Позвольте мне и моей истории переместиться теперь в тихую маленькую гостиную, где тем же вечером сестры и их бодрый отец сидели у камина. Грейс вышивала. Марион читала вслух из лежащей перед ней книги. Доктор, в домашнем халате и шлепанцах, сидел, откинувшись на спинку кресла и поставив ноги на теплый коврик; он слушал книгу и смотрел на дочерей.

Смотреть было радостно. Два освещенных пламенем прекрасных лица, уют домашнего очага. Разница между сестрами смягчилась за три прошедших года: теперь на лице и в трепещущем голосе младшей сквозили те же серьезность, добросердечие и зрелость, которые проступили на лице старшей сестры давным-давно. Впрочем, она по-прежнему казалась красивее и слабее, чем Грейс, и точно так же, как и прежде, искала утешения на груди старшей, так же безгранично ей доверяла и искала в ее глазах одобрение и поддержку. В глазах, таких же спокойных, ясных и полных жизни, как прежде.

— «И, находясь в доме, — читала Марион, — полном дорогих воспоминаний, она поняла, что вскоре произойдет главное сражение ее сердца, и времени для отсрочки больше нет. О, дом, наш утешитель и друг, когда другие отступили в бессилии; как тяжко расставаться с тобой, оставлять тебя на тернистом пути от колыбели до могилы…»

— Марион, дорогая! — воскликнула Грейс.

Отец поднял голову.

— Эй, котенок! Что такое?

Грейс протянула руку; Марион схватилась за нее и продолжила читать; голос ее по-прежнему звучал неуверенно, подрагивал, хотя она с усилием овладевала собой всякий раз, как он прерывался.

— «…расставаться с тобой, милый дом, на тернистом пути от колыбели до могилы. Как это горько! О, дом, ты встречаешь нас с радостью, ты бережешь наш покой, прислушиваешься к звуку наших шагов… и что получаешь в ответ? Что останется тебе на память о той, что ушла? Ни доброго взгляда, ни знакомой улыбки, ни промелька милого лица. Пожалеешь ли ты заблудшую душу или затаишь обиду? Будешь ли ее вспоминать и призывать к грешнице небесное милосердие?»

И она заплакала.

— Марион, дорогая, хватит, не читай больше сегодня.

Младшая сестра захлопнула книгу.

— Не могу! Каждое слово будто прожигает насквозь!

Доктора это позабавило, и он с усмешкой погладил дочь по голове.

— Ой! Потерпеть поражение от книжки? От напечатанных на бумаге буковок? Полно, полно. Воспринимать всерьез печатный текст — не разумнее, чем остальное. Ну-ка, вытри глазки, дорогая, вытри глазки. Осмелюсь сказать, что героиня давно заново обрела дом и со всем и всеми помирилась. А если даже и нет… дом — это на самом деле всего лишь четыре стены, а уж дом из книжки — вообще клочок бумаги и горсточка чернил. Ну что там еще?

В дверь просунулась голова Клеменси.

— Это просто я, мистер.

— Ну что там еще у просто тебя?

— Ой господи, да ничего такого.

И правда, если судить по ее чисто отмытому лицу, являвшему собою, как обычно, воплощение доброты и лукавства, по ее неловким движениям, — не случилось «ничего такого». Впрочем, если уж начистоту, то очаровательными приметами красоты и обаяния считаются скорее дамские мушки, а вовсе не ободранные локти. Однако опять же: на тернистом жизненном пути пусть лучше обдираются локти, а не душа; и Клеменси вся была подтверждением сказанного.

— Ничего со мной такого, — повторила Клеменси, входя. — Вот только — придвиньтесь-ка, мистер.

Несколько озадаченный, доктор последовал приглашению.

Клеменси прошептала:

— Вы велели при них не показывать.

Незнакомец мог бы предположить, что ее почти влюбленный взгляд и манера разговора, выражение восторга и экстаза, которые заставляли ее локти растопыриваться все сильнее, словно раскрывая объятия, означают самое меньшее целомудренный дружеский привет. Однако доктора такое поведение встревожило; впрочем, он быстро овладел собой и наблюдал, как Клеменси засунула руку в карман — сначала в правый, потом в левый, потом снова в правый, — и вытащила, наконец, почтовый конверт.