Рождественский подарок

– Полегче! – попросил я Медведева. Насколько мне было известно, Государыня Императрица Екатерина II и в самом деле именовала так масона Новикова, которого она считала «мартинистом хуже Радищева»! Однако Лаврентий Филиппович путал совсем разные вещи, имея о них самое незначительное понятие…

По дороге мы завернули в знакомый уже трактир. Трактирщик Савельич в длинной темно-синей чуйке до пят показал нам дорогу к Андрейке Головачову, вернувшемуся в деревню, как только стихла метель и дороги оказались расчищенными.

– Слыхали ли вы, Яков Андреевич, что стряслось? – насупившись, спросил у меня Савельич.

– Еще какая-то беда? – сердце замерло у меня в томительном предчувствии.

– Еще какая! – причмокивая произнес трактирщик.

– Ну, не тяни! – прикрикнул на него Лаврентий Филиппович.

Савельич возмущаться не стал, понял, что Медведев – важная птица, с которой и связываться не след!

– Кирьяшка-то Лопухин повесился, – выпалил Савельич. – Как только вы, Яков Андреевич, уехали, а Матрена его – жена, стало быть, – по воду пошла, так он сразу и того…

Веревку на гвоздик! – трактирщик сделал знак у себя на уровне шеи. – Так его, бедолагу, никто и не откачал…

– Рыльце-то, похоже, было в пушку, – прищурившись проговорил Лаврентий Филиппович.

– Похоже! – кивнул трактирщик.

Спустя около получаса мы подъехали к дому Головачева, который оказался высоким молодым светловолосым парнем с блуждающим взглядом узких ореховых глаз. У него были широкие скулы, крупный широкий нос, полные мясистые губы и ухмылка почти что умалишенного. Над губами у него вились рыжеватые усы.

«Ну и выбрал себе Гродецкий сподвижничков!» – мысленно удивился я.

– Чего надо? – грубо спросил хозяин, когда мы вошли в его неприбранную избу.

Тогда Лаврентий Филиппович представился. Лицо Андрейки приняло какое-то отсутствующее выражение, а потом в его глазах отразился смертельный ужас.

– Я не виноват! – вдруг истошным голосом завопил Андрейка и бухнулся в ноги Лаврентию Филипповичу, который, как мне показалось, к таким сценам привык.

Мне же, говоря откровенно, сделалось как-то жутко.

– Он меня заставил! – бил себя в грудь куцей шапкой Андрейка.

– Кто заставил? – спокойно спросил Лаврентий Филиппович.

– Сатана! – воскликнул Головачев. – Ей-богу, сатана!

– Ему не на съезжую надо бы, – шепнул я на ухо Медведеву, – а в больницу! К душевнобольным, – добавил я.

– Что за сатана? – осведомился Лаврентий Филиппович не спеша располагаясь на деревянной скамье. – Не Иваном ли его кличут? – Я успел уже к этому времени рассказать ему о нашей с Кинрю поездке к Лопухину, когда тот был еще жив.

– Не знаю, – пожал плечами Андрейка. – Кто его, сатану, знает? Может быть, и Иваном, – протянул он растерянно.

– А Гродецким он не назывался? – продолжил допрос Лаврентий Филиппович.

– Нет, – покачал простоволосой головой Андрейка Головачев.

– Не назывался.

– И чего же он заставил тебя? – осведомился Лаврентий Филиппович.

– Коня зарезать, – заплакал Андрейка. – Он мне за это два империала дал, – похвастался парнишка.

– Князя кто вязал? – осведомился я.

– Это барина-то Николая Николаевича? – переспросил Андрейка.

– Ага, его, – поддакнул Лаврентий Филиппович, поглаживая чисто выбритый подбородок.

– Ну, я, – потупился Андрейка Головачев. – Уж больно сильно брыкался барин, – деловито добавил он.

У меня сложилось впечатление, что у парня было явно не все в порядке с мозгами.

– А костер кто разводил? – спросил Лаврентий Филиппович.

Он будто протоколировал все в своей голове.

– Тоже я, – хихикнул Андрейка.

– А Николая Николаевича кто убил? – не выдержал и вмешался я.

– Это все он, – протянул Андрейка. – Нечистый!

Лаврентий Филиппович решил везти арестованного Андрейку Головачева прямо в северную столицу, я же вернулся в имение, где меня дожидались Мира и раненый Кинрю.

В этот же день состоялись похороны покойного князя Николая Николаевича Титова, на которых мне пришлось держать траурную речь.

Княгиня Ольга Павловна рыдала неутешно, ее поддерживала под руку преданная ключница Грушенька.

Похороны англичанки должны были состояться днем позже. Никто даже не знал, есть ли у нее в России родственники.

Вообще-то мне совсем не хочется об этом писать, потому как это ранит мне сердце. Я так до сих пор и не сумел возлюбить смерть, как это надлежит франкмасону, и о чем его учит одна из важнейших Соломоновых заповедей.

– Как это печально, – сказала Мира, едва мы переступили порог дома, где все зеркала были занавешены.

– Не думай об этом, – попросил я ее. – Скоро мы вернемся в Санкт-Петербург, и все печали забудутся…

Я не был так уж уверен в своих словах, но надо же было мне каким-либо образом успокоить мою милую индианку.

Она недоверчиво посмотрела на меня из-под черных ресниц, но так ничего и не сказала в ответ. Я понял, что Мира испытывает некоторые сомнения относительно нашего будущего спокойствия!

В столице я сразу же отправился домой, чего так страстно желала Мира. Мой раненый Золотой дракон, как мне казалось, желал того же. Однако он мужественно держал свое мнение при себе.