Розка

Опавшие листья не убирают в кучи и не жгут. Здесь их не так много. Когда чего-то не так много, его, наверное, жалко. Ты же сам сказал, что мне – можно? Значит, можно и банальности, и глупости, и ошибки. Терпи. Человек стоит возле стены красивого дома и подпирает ее лбом. Я вижу его издалека и думаю: «Напился. Алкоголик. Бомж». Я иду по этой улице одна. Нет, не то чтобы страшно. Не страшно. Но я боюсь, что он пьян настолько, что будет не только подпирать дом лбом, но и поливать его мочой. Капли мочи будут разлетаться, как листья, которые здесь не жгут. Улица узкая, и мне с каплями будет не разойтись. Но я уже иду, я все равно почему-то иду. И он уже не бомж, нет. Он похож на моего папу. Он стоит, опираясь не только на дом, но и на трость с подлокотником. Насадка стерта, ее надо менять. Если папа ходит много, то резиновые насадки стираются об асфальт за месяц-полтора. Мы покупаем всегда комплект, чтобы не знать, как много и как часто папа ходит, и еще потому, что папа стесняется наших лишних трат из-за глупо стертых насадок.

Беспомощности. Папа стесняется беспомощности. И у меня всегда замирает сердце, потому что я знаю, какой он сильный, какой сильный, мой дорогой папа. И знаю еще, что буду идти за ним. Следовать, как поезд: из силы, из ощущения глупого могущества, быстрых ног, сердца, которого не жалко, я буду идти вслед за ним – к насадкам, ходункам, к глухоте и, может быть, правнукам, которые никогда не знали меня молодой.

Человек подпирает лбом дом и как будто в такт песне чуть шатается – туда-сюда. Он смотрит под ноги и что-то шепчет. Я тоже смотрю ему под ноги. На медной табличке, вмонтированной в тротуар перед входом в парадную, – Симона Айзенштайн, 1883, Израиль Айзенштайн, 1884, Шарлотта Дюмель, 1883, Маргарэт Дюмель, 1907.

Бабушка Шарлотта учила его покупать хлеб и носить его дяде Августу в больницу. Мама, Маргарэт, водила за руку, чтобы он запоминал дорогу. Это была такая игра и такая подготовка, чтобы быть взрослым. В сорок первом году ему было шесть лет. Он умел читать, писать, играть на фортепиано, танцевать вальс и варить яйцо всмятку.

«Купи хлеба, отнеси дяде Августу. Купи хлеба. Отнеси дяде Августу. Купи хлеба, милый. Ключ тебе не нужен. Дядя Август приведет тебя домой сам. Побудь с ним до вечера. Он даст тебе поиграть пробирками». – «И горелкой?» – «Может быть, может быть, даже и горелкой… Купи хлеба, отнеси дяде Августу…»

Лицо бабушки Шарлотты он помнит хорошо. Большие глаза, ровная темная челка с проседью, большой подвижный рот. Она была похожа на умную лошадь. На добрую умную лошадь, но он знал, что лошадь для женщины – не комплимент. Лошадь, собака, ворона – нет. Женщины хотели быть похожими на цветы. Очень глупо. Очень глупо. А мамино лицо не помнил совсем. Он был весь у нее внутри. И это трудно было понять, а тем более, объяснить. Но он не видел ее отдельной, как не видел отдельным себя. И даже в зеркалах они с мамой все равно отражались как целое. Это было, конечно, чудо и, конечно, большой секрет.

Лучше бы на этой улице он встретил не меня, а отца Мегги, читающего горькие медные таблички. «Маргарита, – сказал бы отец Мегги. – Маргарита – очень красивое имя. Очень неправильно его сокращать. Но что я мог поделать, если ей это нравилось?»

Они могли бы сколько угодно долго стоять молча, слушая голоса своих потерь, называя их по имени, повторяя и повторяя, повторяя и повторяя, напевая важное и последнее: «Купи хлеба, милый, отнеси дяде Августу, купи хлеба».

Может быть, этому старику отец Мегги смог бы рассказать, почему он здесь и почему не может вернуться домой. Он мог бы рассказать, как исчез целый город, а вместе с ним и другие города и поселки, и дачные кооперативы, и гаражи, и стол во дворе, за которым играли в домино, как вошли в туман, и как он сам, отец Мегги, тоже в него вошел, думая, что туман – это про возвращение в прошлое, в котором он сам себя понимал. Не любил, потому что не знал, как это, но понимал. Туман, да. А потом убили соседа, а потом еще одного.

Если в том исчезнувшем городе останется наш дом, – мог бы сказать отец Мегги, – хорошо было бы про них тоже вот эти таблички – красивые медные таблички с именами и годом расстрела. 2014, 2015.

Шарлотта Дюмель, 1883, Маргарэт Дюмель, 1907. Депортированы в 1941. Ermordet 1942.

Квартира на втором этаже. Три окна на улицу, три – до двор. Дядя Август так никогда и не привел его домой. Он пришел сам, когда все понял. В квартире на втором этаже жили другие люди, которых он, к счастью, не знал.

Дядя Август жил в другом конце города, теперь в этом другом конце живет он. Он хочет сказать: «Все хорошо, мама, все хорошо». Но повторяет только это – про хлеб. В левой руке у него пакет. Раз в неделю. Получается только один раз в неделю. Он отправляется в путешествие – сначала на электричке, потом на метро. Потом он дожидается открытия пекарни. Не той, что была на углу, но тоже – неплохой. Он дожидается и покупает хлеб.

А потом прислоняется лбом к стене и долго-долго стоит, слушая Шарлотту и обнимая свою Маргарэт.

Я думаю, что его зовут Михаель.

* * *