Розка

Доктор терпеливо ищет и находит наконец женщин, сидящих на берегу Тирренского моря, немолодого человека, играющего на саксофоне в Сиднее, Наташу Кордашевич, которая никогда не снимает ремень с бляхой «монтана». И даже спит в нем. Он находит Диму, который наотрез отказывается кричать вместе со всеми «позор», Клавдию, застрявшую в пробке, но совершенно счастливую, потому там, в пробке складывается, вроде бы, складывается возлюбленный ее конфайнмент, и Аллочку, и Игорька, и сестру его – Катерину. Он видит родителей – первомайских харьковских, мариупольских, и даже лозаннских, и гражданку Кайдаш, которая хвалится кладом, зарытым под Волновахой. Колумб подслушивает и не верит. Деньги не могут быть кладом. «Два-по-семь» согласен с ним абсолютно. Колумб, кстати, неясен в этом остановившемся времени, он проявляется в нем местами, а потом пропадает почти до полного исчезновения. Но за него вступаются, просят, с ним разговаривают. Приходится терпеть неясность. Со многими приходится терпеть. Роман не Колумб, но тоже виден только местами. «Ну согласись, – говорит Платон. – Не каждый всунул бы мое «Государство» в проблему грузоперевозок. Ну хорошая же подначка? А?» И как тут поспоришь, чтобы не скатиться в банальности про дружбу и истину? Никак…

Во времени, которое Доктор останавливает, чтобы изгнать горе, чтобы все – во сне, который у них почему-то не считается жизнью, или наяву, на бегу – увиделись со своими, чтобы обнялись, чтобы вдохнули запах, чтобы узнали их по жесту, улыбке, ворчливому покашливанию, чтобы убедились, что они – не одни и никогда не были и не будут одни… чтобы не поверили, конечно, но чтобы теплое, послесонное или пойманное на бегу, невозможное к проговариванию, оставалось с ними, грело, оберегало… В этом времени есть только видимые. И иногда – неясные. А невидимых – нет и не будет. В нем нет русни, Славчик. В нем нет и никогда уже не будет русни. А твоя Рыженькая не размокнет рук. Поезд будет идти с войны – по водам, по небу, по земле – в медовые бухты к самому краю всего. Он будет идти с войны. Стив Джобс взломает вагонный компьютер, ему это раз плюнуть, и красная надпись «occupied» будет светиться столько, сколько нужно. Я обещаю, что в том длинном будущем времени, которое есть у меня, и есть, хотя вы не хотите в это верить, у нас у всех, эта надпись будет касаться только туалетов. Я бы хотел, чтобы ты тоже это увидел. И студент Данилюк, который не будет вялить мясо, потому что он веган, но будет, не волнуйся, ставить солнечные батареи, и парижский экскурсовод, и муж Ольги, и женщина со странным именем Сука. Все…

А учебные или бракованные гранаты и лимоны тут ни при чем. Нужно, чтобы Рыженькая твоя не разомкнула рук. В этом все дело. Я бы хотел, чтобы ты был видимым, Славчик. Видимым, а не неясным. Но шхуна «Свипстейкс» получила пробоину где-то возле острова Ков, ее отбуксировали, пытались чинить, а потом – от безнадежности – открыли трюмы и затопили… И я не знаю, что с этим делать.

«То есть Рыжая, значит, во всем виновата? То есть опять нас обвинят в мизогинии?» – расстраивается Питер.

«А не надо подслушивать, да?» – огрызается Доктор.

«Я не подслушиваю, я просто все время тебя слышу. Это разное…»

«Тогда не мешай или помоги. Ты сбил меня с мысли, и я упустил что-то очень важное», – огорчается Доктор и напряженно замолкает. Питер тоже молчит. Молчит и сердится, потому что важного – много. И вот это вот все – безобразие, а не метод. Но когда-то очень давно он, Питер, собственноручно отрубил Малху ухо. И, если честно, при случае сделал бы это снова… И что с этим теперь поделать?

А где-то там, в другой части мира, Старый Вовк смотрит в окно. Воро́ны и во́роны, сороки, синицы, воробьи. Три кота, черный – главный. Две кошки. Обе красавицы. Приходящая, нервная и худая, белка. Две собаки: добрая и злая. Огромная, чудесная жизнь. Чудесная, всегда разная жизнь. А с недавнего времени еще и облака. Как он не видел их раньше? Облака как замки, как географические карты, как люди.

Вот это сегодняшнее похоже на корабль по имени «Сан Габриэль», единственное судно из экспедиции Гарсия Хофры де Лойасы к Молуккским островам, вернувшееся в Испанию с грузом бразильского дерева. Бразильского дерева и множества личинок разных насекомых… Старый Вовк вздыхает. В юности он мечтал найти и описать неизвестный миру вид – насекомых, растений или животных, и упущенные возможности – свои или чужие – когда-то огорчали его без меры. Теперь же, глядя на облака, Старый Вовк думает, что однажды «Сан Габриэль», заглядывающий прямо в окно, обязательно привезет ему единорога.

Фуга