Розка

Андреев быстро собрался, выскочил из дома и почти бежал к метро, чтобы подумать перед входом минуту и пойти пешком. Быстрым шагом мимо церкви, где проповедовал отец Леопольд, мимо парка Шеннбрун, где и теперь гуляют дети, мимо домов, покрытых модными муралами, он бежал, то пропуская, то догоняя поезда, то и дело выныривающие из-под земли и превращающиеся в обычные трамваи. Бежал с надеждой потеряться, но выдохся и сдался где-то между пятой и шестой остановками. Добивая тревогу, он поднялся в свой кабинет, на пятый этаж без лифта, и через пару часов вдруг понял, что ему хорошо пишется и тем доказывается сложная правота герра Зигмунда, обозначившего либидо как преодоление страха смерти, в случае Андреева – сублимированного либидо, но от этого не менее действенного. Жаль только, что не Андреев первым придумал про побег от смерти через буквы.

– Нок, нок, нок, – в дверях стояла Марта. – Хотите шоколадку? Я купила очень вкусный французский шоколад и не хочу наслаждаться им в одиночестве.

– Вообще-то я хочу пива, – сказал Андреев. И получилось так грубо, что срочно пришлось вымарывать, затирать эту грубость чем-то милым и вышло, что совсем не запланированным. – Давайте выпьем вечером? Пива, вина… Что вы любите?

– Мы можем сделать это без выпивки, – ясно улыбаясь, сказала она.

– Марта! У меня плохой английский. Я не смог уловить, что вы сказали.

– Вы очень хорошо меня поняли, но почему-то испугались.

– Правда. – Андреев кивнул. – Да. Это немного неожиданно.

– Anyway, – улыбнулась она. Андрееву нравилось это слово. Здесь им просто злоупотребляли, затыкая им паузы, неловкости, ложку остывшего супа, проглоченную в повисшей тишине, молчание перед первой затяжкой в маленьком внутреннем дворике… Так или иначе… В любом случае…

– Я не говорю ни о чем таком… Я не предлагаю вам на мне жениться, или писать письма, или поздравлять с днем рождения, или любить меня вечно. Мне нравится ваша страна и ваша свобода. Я просто хочу помочь.

Пока Андреев собирался трусливо пошутить: «Всей стране помочь?» – Марта сказала: «Вы красивый, худой, кареглазый. У вас мускулистое тело. Оно хорошо пахнет. Ты хорошо пахнешь…» И закрыла дверь на ключ.

Не только через буквы, не только через буквы может осуществиться этот чертов побег от смерти. Ах ты боже мой, боже мой…

* * *

Ели рулет из индейки со шпинатом и говорили о еде. О вегетарианском ресторане, где подают сто блюд без животного белка, сто блюд разных кухонь мира, сто блюд, названия которых ни запомнить, ни выговорить невозможно. Говорили о мясе, о баранине, потому что за столом с ними ел писатель Джемаль, котором Аллах запретил свинину. О говядине тоже, которая бывает суховата, если ее забыть в печи. О рынке возле Киттенбрюкке, куда каждую субботу приезжают сыры, меды, фенхель, артишоки, перцы и кабачки, колбасы, буженины, окорока и домашние вина.

Говорили о еде, потому что люди должны говорить о еде. В ней, в конечном итоге, не только сытость, но и радость, не запретное, не преступное наслаждение. Смеялись много, шутили, что после обеда совершенно невозможно работать, хочется спать, глаза закрываются сами собой и надо бы разрешить дневной сон, фиесту. И кровати в кабинетах в этом смысле совсем бы не помешали. Андреев сказал: «Да-да, предлагаю записать это в рекомендациях. Для будущего развития института». Марта смутилась, покраснела до мочек ушей.

«А мать жива, – вдруг подумал Андреев. – Вот эта по-настоящему старая женщина с маленьким ребенком на коленях. Вот это фото… Сто лет ей, не меньше. Но, выходит, она жива? Или была жива совсем недавно? Сработало, значит, «пусть они вернутся». Сработало? Явленное чудо? Зачтется или нет?»

Профессор Стивенс, американец, продолжал «улучшать институт»: «Выпивка… Согласитесь, коллеги, нам бы не помешало немного виски. А дамам – вина…» – «Мне скоро будет семьдесят, из которых пятьдесят девять я пью виски, – обиделась Глен, поэтесса, литературный критик и известная феминистка. – Мы все еще говорим о равных правах? Или ты, Стивенс, женоненавистник?» «Моя дорогая, моя дорогая, моя дорогая…» – пропел Стивенс глубоким басом. «Ты уже ведешь себя так, как будто выпил», – засмеялась Глен и обратилась к Джемалю: «Вы, кажется писатель? Тогда мы для вас – хороший сюжет. Этот певец, по ошибке ставший профессором, сделал мне предложение еще в колледже. Но я предпочла потратить время на виски. А теперь, когда доктор не рекомендует мне пить, я решила, что терять мне больше нечего. И год назад я дала ему согласие». «Не слушайте ее, дорогой Джемаль, это она все жизнь хотела за меня замуж. Но мне было некогда об этом думать. А скоро будет нечем, мой доктор сказал, что впереди Альцгеймер и я подумал, что, если его чем и можно украсить, так это женитьбой на Глен».

«Но я пишу о Вене, об исламе, о Троцком», – извиняющимся голосом сказал Джемаль.

«С Троцким, конечно, мы не были знакомы. Хотя выглядим так, что были, да, дорогая?» – засмеялся Стивенс.