Розка

Клаус и Элизабет вряд ли были знакомы с Троцким. Их отец… Возможно. Хютельбергштрассе, 55. Он жил в доме врача до Первой мировой войны. После обеда Андреев прикинул маршрут от виллы Мюльцеров до дома, арендуемого Троцким. Пешком выходило минут пятьдесят – час… Вряд ли уважаемый фабрикант, сын уважаемых фабрикантов ходил в гости пешком да еще и так далеко.

А жена его Мария родилась, когда война подходила к концу или даже уже закончилась. Так что, при всей легкомысленности – вряд ли. Джемаль мог вздохнуть спокойно. А Андреев нет. Его сюжет все еще разворачивался и бился об острые углы невозможных вопросов: знала ли девочка Элизабет, что ее письмо папе – не дошло? Кто вытащил его из ящика или принял из рук почтальона. Отец или Клаус? Сказали ли они ей потом, после… Или сначала прятали в тайных местах, в ящиках, запертых на ключ, а потом, когда затянулось, зарубцевалось, сослали в книги и забыли сами?

После обеда действительно тянуло в сон, мысли были ленивые, бесконтрольные и наглые. Сытые были мысли. Андреев такие любил. Они сами ложились в буквы так, как и нравится, командовали, не принимали возражений, огрызались друг другу и выстраивались так, как хотели. Андреев соглашался, разрешал.

Вечером почувствовал себя совершенно счастливым. Таким, каким ему не положено было быть. Он собирал сумку – очки, ноутбук, сигареты, проездной, шнур, мышка… И не увидел ключей от дома.

От того дома, где раньше были ставни, мама и дед. От того, который он потерял. И многие утверждали, что навсегда. Эти ключи – большая связка – два от старого замка, два от нового. Маленький коричневый – от подъезда, еще один, чуть кривой – от почтового ящика, брелок – флешка. Этой связкой можно было убить как кастетом. Он таскал их с собой, иногда не виделся днями, просто знал, что где-то на дне сумки, портфеля, рюкзака, вещмешка они болтаются, утяжеляя шаг, привязывая к земле, пусть не надежно, но как умеют.

«Вот и все, – подумал Андреев. – Вот и все. Больше ничего нет… Больше ничего нет». Евреи передавали ключи от своих домов на обетованной земле тысячелетиями. Он умудрился продержаться только два года. Мудак. Все, что было похожим на счастье, виновато отступило, исчезло. Еще на что-то надеясь, он сел на пол и высыпал содержимое рюкзака. Две папки с бумагами, четыре ручки, две из которых пора выбросить, мелочь, документы, три связки чужих ключей. Этих, с флешкой, не было.

Хотелось позвонить кому-нибудь и проорать в трубку что-то плохое о себе, о безмозглом идиоте, о придурке, который – вот… Но нужного «кого-нибудь» не было. Не было такого, перед которым не было бы стыдно этой детской, непутевой веры в зависимости, в неуловимые зависимости между корявым кусочком металла, открывающим почтовый ящик, и возможностью вернуться домой. «Буратино, Буратино», – приговаривал Андреев, ежась от ветра, который дул здесь так сильно, как будто вышел на волю из тюрьмы.

Фрау Элизабет сидела на крылечке дворца и курила. Клетчатый плед. Клетка видна, цвет не понятен.

– Как вы? – спросила она.

– Никак. Если вы о нашей сделке, то я сожалею. Я вам очень сочувствую. Я знаю, что вашего Виктора…

– Рудольфа, – улыбнулась она.

– Рудольфа, да, забрали нацисты. Они убили его? – спросил Андреев. Ему было холодно. Так холодно, как может быть только в аду, в его окончательном, последнем изолгавшемся кругу.

Она покачала головой.

– Нет? – удивился Андреев.

– Я сейчас не готова говорить о Рудольфе. Извините. Если вы не возражаете, я хотела бы сказать о себе.

– Я буду возражать, а вы меня с вещами на выход.

На самом деле он сказал: «Выгоните», но перевел эту фразу так, как хотел бы услышать. Кому перевел? Андреев сам не знал кому. Он хотел лечь в кровать, не раздеваться, накрыться с головой всеми одеялами, что есть в квартире, выключить свет и смотреть в темноту.

– Я специально вас ждала. Я привыкла кого-то ждать. Я сдаю квартиру, чтобы кого-то ждать. Извините, – она поднялась и чуть вздрогнула от холода.

«Между семью и шестнадцатью», – подумал Андреев. Он никак не мог увидеть фрау Элизабет ни старой, ни даже взрослой. Какое-то наваждение. Печатные буквы и челка на портрете, а ничего другого нет и, как будто, не было. Щемило сердце… Все дорогу щемило и теперь – не прекращало.

– Я думала, что для вас это будет важно. Мне было семь лет, я помню себя именно с семи лет. Я любила Гитлера и Бога. И Гитлера, наверное, на первом месте. Все дети любили. И все взрослые говорили, что любят. Мы молились о его здоровье. Я молилась каждый день. А потом…

Андреев зажмурился. Он примерно представлял, что потом, и не знал, хочет ли он об этом услышать. Он сказал: «Не надо» и еще сказал: «Я потерял ключи от дома. Я такой дурак. Такой дурак».

Она подошла ближе и обняла его. Обняла так спокойно привычно, как будто делала это каждый день. Ухо коснулось уха. Они были одного роста. Не уши, а Андреев и фрау Элизабет. «Нет, их невозможно потерять. Они найдутся. Они найдутся… Я уеду на пару дней, а когда приеду, вы скажете мне: «Они нашлись». Здесь у нас невозможно ничего потерять».

* * *