Розка

Дочь уехала давно. Десять лет, четыре месяца и пять дней. Сначала это была стажировка, потом еще одна и еще, потом – маленький контракт, потом снова маленький, между ними – в коротком процессе возвращении домой – Степан Николаевич увидел, как сильно она похожа на мамочку, на его, дай бог уйти раньше, чтобы считать ее бессмертной, мамочку. Другое воплощение, другой порядок сборки атомов, но та же, та же легкость, непривязанность, парение, если хотите. Мамочкин порыв всегда был о движении к любви – о гонке, о восхождении, о погружении, о стрельбе по мишеням. Ее последний, христианский, в силу возраста уже бестелесный, забег – Иерусалим, Барр, Рим – закончился браком, который мамочка называла пасторским. Можно было смеяться над тем, что этот ее, наверное, уже окончательный рывок стал первым настоящим замужеством, замужеством удачным, документально подтвержденным, радостным и по-американски здоровым: зубы, глаза, сердце, все было починено еще до смерти мужа. Но с тех пор как Семеновка умерла, погребенная кварталами сначала одинаковых, а потом таких разных, что лучше бы одинаковых, домов, смеяться было уже некому. С другой стороны, почему смеяться? Почему смеяться, если эта история про победу, про счастливый билет, про прогресс, в конце концов, про прогресс, которого заслуживает каждый? У дочки было то же самое… То же самое. Страсть, которую невозможно было ни унять, ни спугнуть, ни понять малым и злым умом. Такое же неприсутствие, которое бывало у мамочки, когда дети вставали на ножки, такой же огонь, жар в глазах, а с ним жажда и невозможность всякой обыденности, такое же – сначала вежливое, скрываемое желание вырваться, а потом – стыдливый или громкий – побег к диву очередного «николая». Только у дочери все это было сложнее: конфаймент делает невозможным существование в свободном состоянии кварков с цветным зарядом. Поэтому они всегда объединены в группы – «бесцветные» или «белые» частицы, они всегда не сами по себе, а потому их не увидеть в одиночестве, бредущими, например, со смены по Первой линии, с бутылкой пива… Нет, они всегда с кем-то, всегда в адронах, только в адронах они «цветут», бедные кварки… Математическая модель конфаймента… «Я не верю, что это безнадежно, папа. Ее можно построить. Я буду пробовать еще и еще. Я знаю, папа, я знаю. Но у меня может получиться, да? И не вздыхай, пожалуйста, не вздыхай…» – «Что ты, ласточка, что ты…» – это он часто повторяет. Часто повторяет; даже если она, дочь, не приезжает, не выходит в скайп, не отвечает на письма, даже если она пропадает, растворяется в своей модели на месяцы, он не сетует и не обижается. «Что ты ласточка, что ты…» Он не обижается. Он только жалеет, что учебнику по хромодинамике, изданному в Гарварде, нельзя купить белую шубу, а монография о кварках никогда не захочет себе саксофон.

Обижается Аллочка. Она – мать, она имеет право обижаться. Она хочет внимания, она хочет заботы, но больше она хочется заботиться о девочке сама. «Тогда и к моей мамочке заглядывай, да?» – каждый раз говорит жене Степан Николаевич и удивляется тому, как легко Аллочка управляется с чемоданом, в котором пытается провезти что-то совершенно ненужное – то мультиварку, то французский шарфик, выпавший ей по случаю в хорошем привозе сэконд-хэнда, то лыжную куртку, которую покупает для дочери зять – куртку, очки, термобелье… Покупает, не спрашивая, на каких горках и с кем будет кататься как будто жена.

Если бывает гражданский брак, то бывает, наверное, и гражданский развод.

«Ты меня совсем бросила или еще вернешься?» – в шутку спрашивает Степан Николаевич у Аллочки. Она, ехидна-утконос, сладко отвечает: «Твоя мамочка за мной присмотрит. Не ревнуй». Отвечает игриво, и пока слышится в скайпе эта ее домашняя интонация, Степан Николаевич думает, что грань невозвращения еще не наступила и какое-то время точно не наступит. А потому надо быть в форме. Отдать «Турбулентность» этим бессовестным бандитам, и черт с ним, с проектом по солнечным станциям в зоне чернобыльского отчуждения. Черт с ним. Проект-то есть, пусть делает кто-то другой, кто-то другой… Тренировать ноги, выходить на улицу, бриться, чтобы этот, вот этот вот, подозрительный тип не думал даже, что без него Степан Николаевич ударится в душевную и телесную запущенность.