Розка

Если есть гражданский брак, то есть и гражданский развод, а потому часто хочется спросить грубо и прямо: «Какого черта? Какого черта?» Какого черта этот зять продолжает делать вид, что он зять, а не посторонний мартышкин хвост? В обиде от зятевых постоянных прикрикиваний мелькало подозрение о квартире. Думалось иногда о том, что тот вертится ужом из-за квадратных метров, которые тот может унаследовать и продать. Гордая это была мысль, сладкая, значимая, но честность била ее легко, одним щелчком. Зять вырос у них не бедным. Считалось, что не поехал за дочкой Клавдией из-за бизнеса, пусть и не миллиардного, но своего: сигнализации, рации, «умный дом». Кое-что зятева фирма производила сама, и были даже патенты. Степан Николаевич плевался: не наука, а ремесло – вот что такое были зятевы патенты. Плевался и громил, приговаривая: «Пользователь не должен отвечать за короткий ум разработчика. И за его амбиции дурацкие тоже. А тут, – Ковжун тыкал пальцем в формулу или опытный образец, – тут – короткий. И ученым быть не надо, достаточно простых инженерных знаний». Он оживлялся, подчитывал старые неубиенные конспекты по электродинамике и наносил, как ему казалось, изящные удары в самое сердце не проработанной до конца идеи. И на поверхность всегда выходила его, зятева, бесплодность. Потому что все самое ценное и самое умное, пусть и на первых порах уязвимое, давали этому проходимцу ребята из «Турбулентности». Они ему – самое ценное и самое умное, а он им – деньги. И Кирочке, Катюше, Софийке и Игорьку – своими вот этими удобными мультивалютными переводами – тоже деньги. Не часто, но регулярно. И врачам, которые пользовали Степана Николаевича, и одной женщине, которая хорошо мыла окна, и консьержу, сидевшему внизу, в бывшей колясочной, в стене которой прорубили солидное окно. Консьержу, чтобы он следил за Ковжуном во дворе и поднимал, если тот упадет.

Какого черта? Какого черта? Но если спросить прямо, то могла бы обнаружиться другая женщина, другая постоянная, почти жена, а с ней и чувство вины, вытесняемое этим прохвостом прикладным совершенно образом – на старом больном физике Степане Николаевиче. Могло обнаружиться даже какое-нибудь извращение, тем более, что сейчас их много и в дворовых своих гуляниях-беседах с соседями и соседками Степан Николаевич не перестает удивляться, насколько. Но с извращениями получалось плохо. Гипотеза была негодной, но очень смешной. Представляя зятя гомосексуалом-геронтофилом, Степан Николаевич всегда начинал громко смеяться, иногда заходился до слез, закашливался, и в эти минуты его сердце становилось легким. Он думал, например, что у той потенциальной женщины мог бы быть ребенок, или даже несколько – своих личных или рожденных от тайной связи с зятем. Он думал о том, что детей этих неправильно скрывать, потому что они – радость, и что он, Степан Николаевич, наверное, мог бы… Пеленать, кормить, высаживать на горшок, учить буквы, читать сказки, кормить правильно. Он мог бы их баловать. Часто бывало, что, закашливая свой смех до острой боли в груди, он все-таки возвращался к досужим соседским разговорам и думал о том, что вместо женщины, той, другой, постоянной, мог быть и мужчина. Но что с того? И кому какое дело? И вообще… Человек имеет право сам выбирать, кого и как ему любить. Степан Николаевич каждый раз давал себе слово, что выступит на эту тему с большой речью, что поставит их – всех этих собачников, сердечников, ревматиков – на место. Но дни шли за днями, и он никак не решался, потому что, наверное, с самого начала, с той уверенности «два-по-семь» о неизбежности тюрьмы и Сибири, был трусом.

С другой стороны, этот вот, зять, всегда умудрялся добиться от Степана Николаевича раздражения и досады гораздо быстрее, чем секретного и смешного домашнего кашля, после которого приходила размягченная веселостью доброта. Всегда умудрялся… «Вы скажите им, дебилам деформированным, ректору своему и его посипакам, что без вас ничего работать не будет. Ничего работать не будет. Идиоты. Это ж кажется, что оно валяется и можно бабки доить. Привыкли мелочь бюджетную по карманам тырить. Суки. Хотите отдать, надоело, устали? Но вы ж не устали? Вы ж еще можете? Нет? Тогда зачем? Зачем? Все ж у них в унитаз спустится. Они турбулентность только в самолетах изучали. В обосранном виде. Вы скажите им, что делов не будет. Ну, хотите я скажу? Приду и скажу? Ну, командуйте! Чего вы хотите? Скажите, чего вы хотите?!!»