Розка

Хоронят в новом, знаешь? В новой хрустящей форме. Гай привозит ее. Камуфляж с иголочки. Говорит нам: «Долбоебы». Лезет под стол, умастыривается там, помещается как-то, берет Ромашку в охапку и громко шепчет: «Суки, суки, проклятые суки. Все сдохнут. Все руснявые сдохнут за него, рыбонька моя, рыбонька. Кричи, рыбонька, дыши. Все сдохнут. Кричи, рыбонька, проклинай. Ругайся. Кричи…»

И она кричит. Делай музыку громче. Делай громче свою музыку. Выбирай опцию «слышать меньше таких публикаций». Береги себя, друг. Береги. Кому-то ты, наверное, нужен.

И эти таблетки, знаешь, гораздо лучше.

* * *

«Да ты и так ко всем спиной, старый дурак», – подумал Арсений Федорович и сделал строго-недовольное лицо.

Из того, чему все-таки пришлось учиться, «разные лица» давались труднее всего. Некоторые люди, Арсений Федорович однажды видел об этом кино, старались научиться обратному. Это называлось у них «чтобы ни один мускул не дрогнул». У Арсения ничто и никогда не дрожало. Не дрожало, не морщилось, не заливалось краской, не покрывалось испариной – ни в целом, ни частями. Его лицо было непроницаемым, невозмутимым и ничего не выражающим. Арсению не приходилось подавлять гнев или страх. Испытывать – пожалуй, но не подавлять. Потому что всякая приходящая извне эмоция была короткой и неглубокой. Он честно не успевал последовать за ней куда-нибудь в стресс, в отчаяние или в неконтролируемую ярость. Его внутренней батарее как будто не хватало заряда. Поэтому максимум – раздражение. Но раздражение не успевало привести в движение мускулы его лица и глухо оседало где-то на уровне живота. С радостью было примерно то же самое. Коротко, не звонко и сразу в осадок. Ничего не выражающее лицо сначала – где-то там, в школьной и студенческой жизни – приносило пользу. Кто-то считывал его как убежденность, кто-то – как погруженность в собственные мысли, кто-то – как разум и готовность к компромиссам. Какое-то время это было удобно, а потом с лицом пришлось заниматься: приподнимать бровь, поджимать губы, хмуриться, пробовать разные виды улыбок, гневно или страстно двигать крыльями носа. Научившись уместно чередовать гримасы и невозмутимость, Арсений Федорович практически избавил себя от необходимости что-либо говорить, и все это вместе давало ему возможность считаться неглупым, способным и очень себе на уме. Не для Старого Вовка, конечно, который видел его насквозь и говорил, что видом этим доволен. И не для Ковжуна, гневливого, вспыльчивого старика, который во всеуслышание назвал его крышкой от унитаза и в этом своем мнении, судя по тому, как зашел, как сел, как перетащил на себя внимание стареющего хипстера Питера, был тверд.

Это Старый Вовк распустил их до крайней степени, до крайней непозволительной степени, именуемой им почему-то академической свободой. Последние годы Вовк весело спивался и дразнил Арсения Федоровича настойками, ликерами, домашним самогоном и длинными рассказами о том, что Новая Гвинея – это уникальное место, которое он, да, изучал, но видеть не довелось – ни бандикутов, ни вомбатов, ни кенгуру и бабочек тоже, несметное количество бабочек, почти пять процентов от всех существующих, пусть четыре, но это тоже, ого, какая цифра. Вовк поднимал вверх безымянный палец и в высоких уже регистрах докрикивал, что отсутствие утконоса в Новой Гвинее никогда не было бедой, а вот отсутствие естественников, физиков-ковжунов, например, было. «Физики – это больше, чем утконосы. Это надо попробовать запомнить».

Арсений Федорович пробовал. Пробовал вот так же вздымать к потолку безымянный палец, но он выскакивал вместе со средним, а то и с мизинцем. И композиция была похожа на судорогу.

И с Ковжуном Арсений Федорович ссориться не собирался. Напротив, выписал ему диплом второй степени к юбилею и на торжественном заседании, приглашая на сцену, назвал выдающимся менеджером от науки. А тот встал и медленно, опираясь на трость, пошел прочь, неожиданно образовывая вокруг себя тишину. Такую удивленную тишину, в которой всегда улавливается нехороший, нездоровый, но именно поэтому всеобщий интерес. Ковжун даже не кричал, что было ему свойственно, он бурчал и натурально плевался: «Тьфу ты, гадость какая. Тьфу ты, гадость. Менеджеру от науки от крышки от унитаза. Дожился…»