Розка

Со сцены слов было не разобрать. Только шипение «шш-ка», «шш-кка», которое сменило нездоровую любопытствующую тишину. Шипение и хихиканье – полный змеиный набор. Уже после торжественной части, в кабинете при закрытых дверях, Роман сообщил подробности, успокоив, что нехорошая кличка не пристанет. «Обещаю, – сказал, – не пристанет. Ни к чему». Арсений согласился: ни одного прозвища за жизнь. На Ковжуна, конечно, рассердился и в коротком своем зле решил убрать и не видеть. Но в сложной жизни, которая стремительно менялась или делала вид, что меняется, руки никак не доходили. И он, Ковжун, и другие – и износившиеся уже, и свежие псевдобунтари – болтались где-то в желудочном осадке, изредка напоминая о себе кислой отрыжкой или короткой какой-то брезгливой болью за грудиной. Арсений долго наблюдал за Вовком и его козлятами и не испытывал никаких иллюзий по поводу качества и масштаба этих людей. Ничего особенного. «Мешанина», – как говорила его мама, гражданка Кайдаш, возмущаясь насчет неудачного супа. Мешанина, всего понемножку. Немножко совести, немножко научной фантастики и связанной с ней тяги к открытиям, которых, в сущности, так и не вышло. Плюс страсть к традициям, которых никогда не было и не было даже, откуда взяться в этих диких индустриальных степях. Арсений видел в них еще стремление к прочному обоснованию внутри «прослойки». Которая должна была надежно отделять их от пролетарского, и от крестьянского тоже. Пренебрежение к деньгам у них было совершенно мнимое, лицемерное. От трусости, а не от чистоты. Ну так, по крайней мере, казалось. Они любили сыто есть и пьяно пить, тащили в дом коньяки и водки, распихивая их в дерматиновых дипломатах. Он, Арсений, был для них чем-то типа обезьянки, быстро следующей по эволюционному пути. Старый Вовк говорил об этом прямо, не стыдясь. Мол, научный эксперимент, товарищи, смотрим, кто идет нам на смену. «Скажи-ка, почему пошел на юридический?» – спрашивал Вовк. «Я хотел стать участковым», – отвечал Арсений, зная, что за этим последует неодобрительный смешок, а профессор Фельдман, филолог, хорошие похороны были в прошлом году, проскрипит: «В дворники, дорогуша, в дворники надо было хотеть. Тот же участковый, но с квартирой и метлой». Они повторяли и повторяли эту сцену, со всеми репликами и жестами множество раз не ради обиды, а ради чистоты эксперимента. Они верили, что однажды Арсений скажет что-то другое. Что-то, считавшееся у них приличным или пристойным.

Они смотрели на него. Он на них. И со временем становилось ясно, что отличий было мало. Разве что без мук. Арсений Федорович был без мук и без поисков предметов для них, а значит, и без лицемерия. Он, Арсений, ничего не разваливал. Просто пользовался так, как считал нужным.

Слышать правила и вступать вовремя – это нехитрая наука, которую Арсений постиг без особого труда. В школе, в очень летней, по сравнению со Свирском, Волновахе, первый год он считался чужим. Не битым, а просто не замечаемым никем – ни учительницей, ни классом. А второй год совпал с общим четвертым, с новой взрослой жизнью, в которую ворвалась женщина Ирина Ивановна, которая называла себя классной дамой, вела уроки русского, любила диктанты и их разборы. А Арсений на письме заикался звонкими согласными, удваивал их не там, где нужно, а там, где, как ему казалось, это было бы красиво: «хлеббом, пионеррами, школлой». «Дети, мы будем смотреть на эти ошибки и все вместе кричать: «Позор! Позор! Позор!» По моей команде на счет три. Начали: раз, два, три…

В слове «позор» он бы тоже удваивал-заикался. Но когда дружное и послушное грянуло и показалось похожим на «ура», Арсений почувствовал во рту привкус мутонового воротника, привкус шубы и с ним уже не страх исчезнуть, как это было раньше, а спокойствие и непротивление. Он почувствовал согласие раствориться в дружном и стройном хоре, согласие быть вот этим звуком, провозглашающим жизненную силу коллектива, согласием не существовать, зато звучать со всеми вместе. Весь мир увиделся ему тогда наполненным мутоновыми столбиками, которые иногда дают себе волю, рвут пуговицы и узлы на шарфах вокруг горла, но никогда не могут или уже не хотят сбросить с себя тяжелую – не по размеру, на вырост, но ясно-понятно, что никакого выроста не будет – шубу. Исчезание – слово с ошибкой, но они все и всегда у него были с ошибками, а исчезание – не полный и не окончательный процесс. Надо уметь в него вписаться, и тогда стирается, например, голова, руки, зато остаются, пусть контуром, карандашным наброском, ноги или живот, что-то остается и к этому что-то можно пририсовать все назад. Зеленый карандаш. Надо просто успеть что-то украсть, что-то реальное – ценное или нет, будет видно, – но украсть, овладеть, присвоить часть того, что превращает всех в собрание мутоновых столбиков, скандирующих «позор!позор!позор!»