#Розовым мелом

Как и предполагала, нога после вчерашней оплошности успевает пройти, но при длительном на неё воздействии напоминает о себе, когда каблук подворачивается в ямке. Решаем закончить с динамичной частью отдыха и переходим в стадию релакса.

Обедаем в ресторанчике, снова долго блуждаем там, где ещё не блуждали, после чего покупаем в палатке чуррос — сладкую выпечку из заварного теста, обжаренного во фритюре, и отходим обратно к берегу.

От облагороженной части пляжа со всеми нашими петлями и зигзагами мы оказываемся далековато, зато находим уединённое место, за высокими камнями которых несложно спрятаться от посторонних. Для купания не очень удачный участок из-за крутого спуска, а вот для того, чтобы побыть наедине самое то. Тишина, галька под ногами и накатывающие волны. Романтика? Романтика.

Князев плюхается прямо на землю, а вот мне жалко белые брюки. Пока думаю, как бы поаккуратнее уместиться и не запачкаться, меня просто усаживают на себя.

Ауч. Это слишком горячо. И слишком опасно. На красивых парнях просто так не сидят.

Красивые парни в принципе просто так на себя девушек не усаживают.

Илья со свойственной ему расслабленностью доедает свой чуррос, а вот мне неуютно от своего территориального положения. Хотя бы потому что пятой точкой слишком хорошо ощущается, что на самом деле он нифига не спокоен. Ох, мамочки.

Возбуждать кого-либо в мои планы на сегодня не входило.

— Что означают татуировки? — пытаюсь срулить на нейтральную тему. Авось поможет.

— Смотря какие.

— Все. Почему вообще решил забиваться?

— А почему нет? Или мне не идёт?

— Ну почему. Смотрится миленько, — набираюсь смелости и впервые тянусь к огромному орлу с распростёртыми крыльями на правой руке. Размах оперения настолько большой, что тату продолжается на плече и, вероятно, уходит на грудь.

Осторожно провожу пальцами по контуру птицы, но торможу у края рукава футболки. На что Князев с лукавой усмешкой просто-напросто стягивает с себя одежду вовсе. Боже, да он издевается. Слишком много его обнажённого торса для одного дня. Слишком много.

— Специально это делаешь, да? — прям чувствую, как кровь приливает к щекам.

— Всего лишь даю возможность рассмотреть повнимательнее.

Так я тебе и поверила, конечно, хитрая ты морда, но спорить не буду — всё это мудрёное сплетение рисунков и пунктирных линий, плавно перетекающих из одного сюжета в другой, и правда теперь превосходно обозревается. Раньше я на этом не заостряла внимание, не до того было, поэтому впервые позволяю себе подзависнуть и беспалевно таращиться на эстетику чёрных чернил. Так много «впервые» за последние полдня.

Если правая рука стала холстом для природы: орёл, горы, леса — левая превратилась в игральный стол: рулетка, карты, фишки. На груди сюжет перекручивается, дополняясь деталями. Большой рассыпающийся циферблат римскими цифрами занимает почти всё пространство. Ниже, на обалденных твёрдых кубиках — змея, пытающаяся овить и заглотить встревоженного голубя.

— Узнаёшь? — Илья красноречиво тыкает в птицу.

— А должна?

— Наверное, да. В лапу вглядись, — замечаю на лапе у голубя стянутую леску, словно та угодила в силки. И не хватает пальца. Отрицательно качаю головой, на что лишь недовольно вздыхают. — Когда-то маленькая девочка притащила домой ощипанную курицу со сломанным крылом. И всю осень выхаживала её на лоджии в коробке.

Зависаю с открытым ртом. Вот теперь вспомнила. Голубь. Без пальца на лапе.

Сломанное крыло. Да. Было такое. Очень-очень давно.

— А ты её гонял почём зря и обещал спустить в мусоропровод, — это я тоже помню.

— Но не спустил же.

— Не спустил.

— Лучше бы спустил. Эта падла потом своё потомство к нам пригнала. Весь балкон засрали.

— Ага, — совсем уж по-детски хихикаю я. — Родителям даже пришлось его застеклить, — так же быстро серьёзнею. — И почему ты решил сохранить этот момент на теле?

— Как одно из самых ярких воспоминаний о маленькой девочке, что стояла рыдающая в коридоре и умоляла оставить зверинец. Предки не особо хотели рассадник бацил домой брать, но девочка пригрозила, что иначе будет жить на лестничной клетке в той же коробке.

— Этого я уже не помню.

— Зато помню я. И её лицо, и её решительность. Помню и как мы с ней пытались снять леску с опухшей лапы. Наверное, то единственное, что мы когда-либо делали вместе.

По коже пробегают мурашки от его интонаций и самого голоса. Словно он сожалеет о том, что уже нельзя исправить. Может и циферблат для этого? Как некая отсылка безвозвратно ушедшего времени? А змея? Что она олицетворяет? Девочку?

Самого себя?

— Эта девочка… — приходится откашляться, потому что спрашивать оказывается непросто. — Она тебе нравилась уже тогда?

— Тогда. Раньше. Сейчас. Всегда.

Внутри всё перекувыркивается.

— И что остановило признаться?

— Её привели домой и велели называть сестрой.

— От любви до ненависти, да?

— Ненависти никогда не было. Не той, какой принято её считать.

— А что было?

— Слушай, — Князев удручённо потирает лицо. — Я был редкостным засранцем.