Розы и хризантемы

— Иди же ты, в конце концов! — призывает мама. — Чистое наказание, а не ребенок…

Я нагоняю ее и больше не отстаю. Мне даже как будто легче становится нести кошелку. Вот и наш дом. Мы поднимаемся по лестнице, но не в нашем подъезде, а в другом. Возле окошка на третьем этаже мама останавливается.

— Дай твою сумку.

Я протягиваю ей кошелку.

— Что это? Боже мой… — говорит она, вытаскивая пустую кружку. — А где же сметана?

«Сметана» — вот как оно называется.

Мама в испуге смотрит на меня, потом снова в кошелку.

— Я ее съела… — признаюсь я.

— Съела? Что значит — съела? Как съела?..

— Съела…

— Прямо на улице?..

Мама прислоняется к подоконнику и долго стоит молча.

— Нет, я больше не могу, — говорит она наконец. — Кто все это придумал? За что? Что я такое сделала, чем провинилась? Почему надо так надо мной издеваться, почему?! Что, я должна — выброситься из окна? Кинуться под поезд?.. Или убить тебя — раз и навсегда? Что ты молчишь? Говори! Говори, что с тобой сделать! Если ты знала, как съесть чужую сметану, так объясни, будь добра, как теперь выйти из положения.

Я молчу.

— Нет, у меня это в голове не укладывается… Просто не укладывается в голове! Как это можно — съесть чужое? Люди мне доверяют, я за всю жизнь нитки чужой не взяла! Боже мой, боже мой!.. Не знаю, как на глаза показаться… Иди объясни, что твоя собственная дочь — вор и мошенник.

— Я все-таки не понимаю, — сердится Антонина Петровна, — как это вы не видели? Куда же вы смотрели? Надо следить за ребенком. Ну ладно, что теперь говорить… Слезами горю не поможешь. Давайте остальное. Я, конечно, имела на эту сметану свои виды, но если уж так получилось… Что ж, пусть это будет в счет вашей доли.

— Какой стыд! Какой позор! — убивается мама. — Почему я должна краснеть из-за какой-то паршивки!

Мы разносим продукты по другим квартирам. Ходим из подъезда в подъезд, с этажа на этаж.

— Аллочка, это я, — говорит мама, — вот ваши продукты. И послушайтесь моего совета — никогда не имейте детей. Хуже этого ничего не придумаешь.

— Извините, Нина Владимировна, — шепчет тетя Алла. — Мне нельзя стоять на сквозняке — у меня сегодня концерт. И разговаривать нельзя.

— Да, да, я понимаю, — говорит мама. — Ваша лапша. Конечно, пока не убедишься на собственной шкуре…

И вот заработок — хлеб, два кусочка сахара, кулечек крупы, тетя Алла отрезала нам кусок колбасы, в следующей квартире дали немного повидла.

— Не смотри, ты свою часть уже съела, — говорит мама.

Прежде чем подыматься домой, она заходит к Лере Сергеевне. Лера Сергеевна живет в нашем подъезде на втором этаже. Мы не отовариваем ее карточек, мама заходит к ней просто так.

— Лера Сергеевна, дорогая, можно к вам? Я на минутку…

— Конечно, можно, — говорит та, не отрываясь от швейной машины. Она всегда строчит на машине. — Садитесь на диван. Сдвиньте, что там лежит, и садитесь…

Она шьет из лоскутков тряпочных кукол. Сначала шьет много-много рук — по две вместе — и кидает в коробку, потом шьет туловища и кидает в другую коробку.

— Представляете, давали сметану, а моя дрянь по дороге добралась и выпила! — рассказывает мама.

Лера Сергеевна смотрит на меня поверх очков.

— Да, сметана ей не повредит, — говорит она. — А с их пайков — невелик убыток.

— Что вы! Я чуть сквозь землю от стыда не провалилась… Нужно еще сказать спасибо, что так обошлось. Ничего не попишешь — если бы не эти очереди, я бы давно сдохла с голоду. Третий месяц — без денег, без карточек…

— Кстати, что у вас нового? — спрашивает Лера Сергеевна. — Есть какие-нибудь сдвиги?

— Ну что вы, какие сдвиги! В районном отказали, в городском отказали… Никто с «Правдой» связываться не хочет. Знаете, что мне этот негодяй в городском суде сказал? «Езжайте, откуда приехали». Куда? Куда, спрашивается? Нигде ни кола, ни двора. Вы даже вообразить себе не можете, как мы жили эти полтора года…

— Почему же… — бормочет Лера Сергеевна. — Могу вообразить…