Розы и хризантемы

— Комнатушка вот с этот ваш диван, и ничего, буквально ничего! Павел набил три доски, лишь бы не спать на полу, и все, вся мебель. Ни ложки, ни плошки. Вы же знаете, как мы уходили. Все не верилось, что немцы Москву возьмут, а как шестнадцатого октября радио перестало работать и, главное, хлеб вдруг стали давать, вы помните? Павел пошел в консультацию, молоко ребенку взять, видит, в булочной никого, зашел, спрашивает, можно купить хлеба? А продавщица только рукой махнула: зачем покупать? Берите, сколько надо, все равно немцам достанется… И документы в тот день принялись из учреждений выкидывать. Даже не жгли… Павел вернулся, говорит: надо бежать. А тут еще Марья Семеновна выскочила на балкон, вся в слезах, говорит: «Всю, всю посуду перебила, чтобы этим гадам не досталась!» Я на нее только глянула, чувствую — меня всю колотит, руки-ноги дрожат. Завернули ребенка в одеяло и как стояли, так и ушли. Спасибо, хоть Павел заставил две пары белья на себя надеть, мы ведь думали, пешком придется идти… Я этой сволочи, судье этому, говорю: у меня муж на фронте. Неужели я ему должна написать, что его жену с ребенком выбрасывают на улицу? А он мне говорит: пишите, что хотите, это нас не касается. Такой негодяй!

Тетя Лера останавливает машину, пододвигает к себе коробки и принимается набивать кукол ватой. Вначале она набивает руки, потом продевает их в туловище, набивает туловище, перетягивает верхнюю часть ниткой — получается голова.

— А в районном суде мне так и сказали: «Напрасно вы теряете время, „Правде“ наперекор никто не пойдет». Буквально все смотрят как на сумасшедшую. Так что не знаю… Последняя надежда на Верховный республики…

— Да, — говорит Лера Сергеевна, — закон что дышло, куда поворотил, туда и вышло… На, держи. — Она подает мне куклу.

Я дергаю куклу за руки — одна рука становится длинной-предлинной, а другая совсем коротенькой.

— Надо идти, — говорит мама, но продолжает сидеть. — Если бы можно было лечь и сдохнуть…

— Сдохнуть успеем… — вздыхает Лера Сергеевна.

В Верховном республики нам тоже отказали. Но есть еще один Верховный — самый-самый Верховный.

— Последняя инстанция, — говорит мама. — Я всякую надежду потеряла. Если и там откажут, тогда уж не знаю… Что ж — пускай выкидывают, я никуда не двинусь. Пускай хоть волоком волокут. Лягу под забором и сдохну.

— Нина Владимировна! Вы что, не слышите? Вставайте, воздушная тревога! — кричит тетя Наташа.

— О, господи боже мой… — Мама садится на постели. — В Красноуфимске хоть этого не знали…

Откуда-то издалека подымается свист, с каждым мгновением он делается страшней и пронзительней.

Тетя Наташа с Верочкой на руках выбегает из квартиры, за ней следом уходит Наина Ивановна. Мама одевается, топчется возле кровати, потом, вспомнив о чем-то, отправляется на кухню.

— Мама! Пойдем скорей!

— Подожди, не дури голову… Куда же я ее положила? Что за несчастье… Не хватает только вообще остаться без ничего. Надень пальто.

Свист превращается в невыносимый вой.

— Мама!.. — прошу я.

— Подожди… Что-то еще хотела взять… Не помню…

Может, хоть спрятаться куда-нибудь? Залезть под кровать?

— Ну где ты? Куда ты вечно исчезаешь? — бормочет мама. — Что ты там потеряла? Пошли.

Мы спускаемся по лестнице. Я не могу идти, ноги от страха цепляются за ступеньки.

Вой несется сверху, гонится за нами. Мама тащит меня за руку.

Убежище — это несколько больших комнат с низким потолком, толстыми железными дверями и белыми стенами. И очень высокими порогами, через которые мне не перебраться. Мама переволакивает меня за руку. Посреди каждой комнаты стоят столы, на столах спят дети.

— Нина Владимировна! — зовет тетя Лера. — Наконец-то вы! Я уже беспокоилась, куда вы запропастились.

Она и сюда притащила свои коробки и набивает кукол ватой.

Мы садимся у стены. Жужжит какая-то машина.

— Знаете, сейчас я, по крайней мере, спокойна, — говорит мама. — А то до эвакуации, вы помните? — женщины и дети в убежище, а мужчин заставляли лезть на крышу, сбрасывать зажигательные бомбы. Иноземцева тогда ранило, помните? Я каждый раз волновалась за Павла. Места себе не находила. Даже не из-за бомб, мне все казалось, что он оступится и свалится.

— Он хоть пишет? — спрашивает тетя Лера.

— Пишет, но понять ничего нельзя — ни где находится, ни каково положение на фронте. Мог бы хоть как-то намекнуть… Одни общие фразы.

— Хорошо, что пишет…

— Да, конечно.

Я прислоняюсь к стене и задремываю.

— Смотрите, спит, — говорит тетя Лера. — Попросите, чтобы там на столе потеснились.

— Не стоит, — говорит мама. — Только положишь, она тут же вскочит. Так, по крайней мере, сидит и хоть голову не дурит. Она в начале войны совсем крохотная была, и то никак невозможно было уложить.

— Скорей бы уже отбой… — вздыхают женщины. — Спать-то ничего не осталось.

— Они наш район любят, все надеются завод зацепить.

— К заводу не подступишься, там сплошные зенитки…

— А бомбы-то куда-никуда сбросить надо.

— Господи, хоть бы уж прямо на голову упала, и не мучиться больше, — говорит мама.

— Ну, вы скажете — прямо на голову…

— Но сколько можно — третий год! И никакого просвета…