Розы и тернии

— Хоть и сын мне, а прямо скажу: вахлак! Совсем на молодца не похож. Таким ли я был в его годы! Эхма! Вспомнить любо! Да и теперь я, даром что уж пожил немало, а двух таких парней перещеголяю. Ей-ей! Хоть на травле, хоть в битве… Ты смеешься? А? Ишь какая! И не грех? А зубки-то, зубки! Что жемчужины! Нет, не такого тебе мужа надо, Аленушка, как он!

— По мне лучше не надо.

— Потому, что еще разумом ты — дитя малое. А что, к примеру молвить, за такого старичка, как я, пошла бы ты замуж?

— Да у меня есть жених, иного не нужно.

— Знаю, что есть. Ну а если б не было, так скажем, а посватался б старичок, пошла бы?

— Коли матушка с батюшкой приказали б, пошла бы.

— Ты — дочка хорошая… А по доброй воле, стало быть, не пошла?

— Слезами обливаючися под венец стала б, не токмо что…

— И напрасно, напрасно! — быстро заговорил Фома Фомич. — Со стариком счастливей была б. У молодого ветер в голове. Сегодня любит, а завтра другая приглянулась — он и разлюбил…

— Ну, Алеш… то бишь Алексей Фомич не таков! — воскликнула боярышня.

— Все они на один покрой! Да ты-то почем знаешь, что Лешка не таков? Раз всего и видела, а уж и душу его выведала. Али, может, виделась с ним? А? Тайком? Да? Где-нибудь во садочке зеленом? Что ж молчишь?

Аленушка сидела красная как кумач.

— Нет… — пробормотала она.

Князь слегка насупился:

— То-то, нет! Ох, девицы, девицы! Глаз за вами нужен зоркий! — Потом он продолжал в прежнем тоне: — А ты напрасно стариков лаешь, напрасно! Вышла б замуж за старика — не житье было б, а масляница! В парче да в бархате ходила б, пила, ела на золоте…

— А зачем мне парча да бархаты?

— Не нужно тебе нарядов дорогих? Ах ты, родная моя! Ты то подумай — теперь ты кралечка, а одень тебя в ткани золотые — прямо раскрасавицей станешь! Этакая ты красота, этакая!.. — говорил, захлебываясь, старик. — Ангел просто!.. Золоташка моя!

— Ой, боярин! — вдруг вскрикнула боярышня.

— Чего ты? Это, что я поцеловал-то тебя? Так ведь я по родству… А она испугалась! «Ой, боярин!» — кричит… Ну, как не сказать, что прелесть, а не девица? Лебедь сахарная!

Он опять потянулся было ее поцеловать, но она отстранилась.

— Не хочешь? Ну, не буду, не буду! Погоди, когда-нибудь вдосталь нацелую зато, хе-хе!

Дверь скрипнула.

— Лука Максимыч с Марфой Сидоровной прибыли, — доложил холоп.

Фома Фомич, как по волшебству, принял самый невозмутимый вид.

— Вот и отлично! Я и то их заждался!

Аленушка воспользовалась приходом слуги и убежала к себе наверх.

Вечером этого дня между Лукою Максимовичем и Фомою Фомичом был какой-то таинственный разговор, после которого хозяин, выйдя вместе с гостем из комнаты, чтоб проводить его до крыльца, как-то смущенно моргал глазами, а старый князь, распрощавшись с Шестуновым и усевшись на коня, шепнул ему:

— Пока что ничего не сказывай!

На это Лука Максимович поспешно ответил:

— Ладно! Ладно!

По отъезде гостя такой же таинственный разговор произошел между Лукой Максимовичем и его женой, а на другой день, поутру, Марфа Сидоровна приказала холопкам поспешить с шитьем приданого.

— Алеша, что ль, прибудет скоро? — дрогнувшим от радости голосом спросила Аленушка.

— Да… Нет… Так… Лучше поспешить… — смущенно пробормотала мать.

Растерянность матери не укрылась от зоркого глаза боярышни и, странное дело, заставила тревожно забиться ее сердце.

«Ах, приезжал бы скорей желанный мой!» — все чаще и чаще с этого дня стала мелькать тоскливая мысль в голове Аленушки.

XV. Мужний приказ

К июлю месяцу шитье приданого уже заканчивалось.

«Вот приехал бы теперь Алешенька — хоть сейчас свадьбу играть», — думала Аленушка.

По мере приближения работы к концу все сумрачнее становилось лицо Марфы Сидоровны, и дочка ее даже не раз подмечала, что боярыня украдкой смахивала слезы. Когда же Аленушка спрашивала о причине грусти, Марфа Сидоровна только отмахивалась и бурчала:

— Э-эх! Знала б ты, дитятко!

Однажды Лука Максимович, отведя в сторонку жену, спросил:

— Ну, что приданое?

— Да уж конец, почитай, работе, — ответила боярыня.

— Ну, надо теперь сказать Ленке…

— Просто уж и не знаю как!

— Пустое! Ну, всплакнет маленько.

— Нет, я знаю ее — добра-добра и послушна, а уж если упрется, так что хошь делай, не поддастся…

— Я по-свойски с ней тогда, с глупой, поступлю: таких оплеух надаю, что света не взвидит!

— Ничего этим не возьмешь. Силком придется везти в храм, а она так вопить будет, что сором на всю Москву!

— Гмм… Как же быть?

— Ума не приложу?

— Вот напасть! И вздумалось ему, старому… Ты уж как-нибудь устрой так, чтобы мирно все, тишком да ладком.

— Загадку загнул!

— Уж устрой, пораскинь умом — вы, бабы, на всякие хитрости доки.

— Да я, ей-ей, не знаю, как и приступить.

— Э! Что толковать! Должна устроить! А не устроишь — твои бока моих кулаков отведают! Чай, вкус-то их не забыла? Вот тебе и весь сказ мой!

Промолвив это, хмурый, как осеннее небо, Лука Максимович круто повернул от жены, а Марфа Сидоровна только развела в раздумье руками.

— Вот так горе мое горькое! Что хочешь, то и делай! Бе-е-да! — проворчала она.

XVI. Два разговора