Розыгрыш с летальным исходом

Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: – Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… – Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект. – …Должен совершить кровный друг моего танэ. – И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.

Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.

– Что за танэ? – шепнул я.

Янка обернулась, торопливо проговорила:

– Танэ – это муж, мужчина. Ты – мой танэ, я – твоя ваине. – Быстро, однако, освоилась. – А это, – она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, – это – кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!

Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.

Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:

– Да будет так! – Это и без перевода было понятно.

Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:

– Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?

Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.

Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его – всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.

Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери, и потянулся к Яне все еще окровавленными губами.

– Утрись, убивец! – осадила его Янка.

Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.

Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу – салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.

– Да, – с набитым ртом вспомнила Яна о своих бедных влюбленных детках. – А чего вы их не кормите? Где они, толмач?

Разобиженный Понизовский все-таки снизошел до ответа.

– У них интим.

– Что-то долго.

Понизовский усмехнулся, глянул на часы.

– У них теперь пересменка. Смена партнера.

– Это еще зачем?

– Для гарантии.

– Бред какой-то. Ну и порядки у них! Понизовский усмехнулся еще ядовитее:

– А у нас? На большой земле? Ужели лучше? Яна окатила его ледяным взглядом.

– Я в ваших кругах не вращалась.

В дверной проем уже заглядывало утро. Праздник затухал. Вождя все его жены, бережно поддерживая, увели в опочивальню. Лица девушек казались в слабом свете серыми от усталости. Никакой веселости во взглядах, никакой живости в движениях.

Мы поднялись и пошли на берег. Костер кое-где еще рдел углями, но больше дымился, чем горел. Мне показалось, что островитяне восприняли наш уход с благодарностью.

Нильс брел по песку, спотыкаясь. Его провожала, бережно обняв за талию, поддерживая, та самая девчушка, что преподносила Яне на кровожадное убиение невинную пташку. И сама наподобие пташки что-то щебетала старику в подмышку. Нильс смущенно хмыкал и время от времени повторял застенчиво: «Но пасаран». То ли перебрал самогону местного розлива, то ли ошалел от близости юного девичьего тела.

– Сергей Иванович, – пробормотал Нильс, – будьте добры, переведите, что мне шепчет эта очаровательная особа. А то я кроме «лав ю» ничего не разбираю. Что это значит?

– А то и значит, – Понизовский отчаянно зевнул. – Очаровали вы крошку. Смотрите, обженит она вас.

– Как вам не стыдно! – возмутился Нильс.

– Любви все возрасты покорны. И детям, и старикам. Да вы не смущайтесь, девушки здесь созревают очень рано.

– Да я-то, Сергей Иванович, давно уже перезрел.

– Как знать. Не зря она к вам так жмется.

Вернувшись на яхту, мы, конечно, забыли о своем решении нести ночные вахты и завалились спать.

Я достал из пуфика пистолет и сунул его под подушку.

– Смотри, ваину свою не подстрели с перепугу, – предупредила Яна.

– Не боись, обращеньице знаем. – И я нырнул под ее горячий загорелый бочок.

– Ну-ну, – проворковала Яна. – Продолжим праздник? Теперь я тебя лишу девственности. Не возражаешь?

Через некоторое время я спросил Яну:

– А что такое кровный друг?