Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Нет, не люблю. Хотя я даже был минуту чеховским героем. В таганской постановке «Трех сестер» я как-то играл мальчика-погорельца. На меня накидывали шубку и солдат тащил меня через всю сцену, символизируя спасение из огня. На этом фоне Ольга замечала: «Какой это ужас. И как надоело!». Любимый чеховский прием, сталкивать обывательское переживание большого страшного события и мелкое чувство дискомфорта.

Не любя Чехова я регулярно оказываюсь в чеховских местах. Например – на Сахалине. Сахалин был очень важной частью чеховского мифа. В неясном сознании советского школьника дело рисовалось так, что отважный врач отправился лечить узников-каторжников и революционеров, заболел от этих подвигов туберкулезом и был так потрясен в своем существе, что из веселого писателя стал грустным и умер.

И вот летом 2008 года я оказался в чеховском музее в Александровске-Сахалинском. Экскурсовод, вежливая и сдержанная, но очень объективная объяснила, что Чехов ехал на Сахалин не врачом, а формально – «проводить статистическое обследование», а на деле писать клеветон про каторжную действительность. «У него не было денег на поездку, он занял 1000 р. у Суворина… назад он возвращался на пароходе через Индийский океан, изучал в Японии гейш, делал остановку на Цейлоне, где купил двух мангустов…». Судя по списку контактов Чехова на Сахалине, ехал он туда «курьером» для польских ссыльных.

Клеветон вполне удался, но даже сами сотрудники музея признавали, что он – необъективен. «Чехов пишет, что дети питаются одной брюквой… Норма выдачи мяса была на килограмм больше, чем потребление мяса в СССР и на 30 кг больше, чем в РФ. Вряд ли они сами ели мясо, а детям не давали. Красть все начальники тоже не могли – как раз незадолго до приезда Чехова были осуждены несколько казнокрадов и в его время все были пуганые». Так у меня на глазах рухнула главная составляющая чеховской легенды.

Потому Антоша Чехонте располагает меня в основном к хулиганству. Любимое – в Ялте, где на набережной стоит памятник «Дама с собачкой» мимо которого ходят третьей свежести дамы с собачками, видимо рассчитывая на мопсика словить кавалера. Памятник представляет собой композицию из двух фигур – энергичная высокая героиня с собачкой и усталый грустный ухажер, смотрящий как она проходит мимо. Если подойти к бронзовой даме, обнять ее за талию и так сфотографироваться, то получается душераздирающая сцена – корпулентный московский хлыщ с тросточкой уводит у героя даму, а тот ничего даже сделать не может, только смотрит с безысходностью и тоской.

В свое время в школе наша классная руководительница Зоя Александровна не раз говаривала: «Холмогоров, Чехов – не твой писатель. Ты еще думать не начал, а у него уже полрассказа прошло». И была права. Грязновато-пыльные синие тома Чехова стояли на полках, и даже запах их был такой, что мне приходилось себя буквально сжимать в кулак, чтобы заставить прочесть очередной требовавшийся программой рассказ.

Потом мне попались «Рассказы о Анне Ахматовой» Анатолия Наймана, в которых подробно расписывалась нелюбовь Ахматовой к Чехову. «Чехов противопоказан поэзии (как, впрочем, и она ему). Я не верю людям, которые говорят, что любят и Чехова, и поэзию. В любой его вещи есть «колониальные товары», духота лавки, с поэзией несовместимая. Герои у него скучные, пошлые, провинциальные. Даже их одежда, мода, которую он выбрал для них, крайне непривлекательна: уродливые платья, шляпки, тальмы. Скажут, такова была жизнь, но у Толстого почему-то та же жизнь – другая, и даже третья».

Найман связывал это с тем, что «Быт, изображенный Чеховым, это реальный быт «чужих, грубых и грязных городов», большую часть детства и юности окружавший и угнетавший Аню Горенко». Однако Ахматова упрекала Чехова как раз в систематической фактической недостоверности, по сути – в клевете.

В статье Льва Лосева «Нелюбовь Ахматовой к Чехову» («Звезда», 2002, № 7) приведена развернутая сводка фактов. «Была великолепная жизнь» (Козловская, Воспоминания, 390), «такого общества и таких опустошенных людей, как описывает Чехов, в российской провинции не было. Гимназические учителя истории посылали свои статьи в столичные научные журналы, словесники увлекали своих учеников и учениц высокими идеалами. Именно в девяностые годы в каждом губернском городе создавались отделения Краеведческого общества, интенсивно и плодотворно работавшие» (Герштейн, 7). «Чехов изобразил русского школьного эллиниста как Беликова. Человек в футляре! А русский школьный эллинист был Иннокентий Анненский. Фамира-кифаред!» – записывает за Ахматовой молодой литературовед Э. Бабаев (Воспоминания, 414).