Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Чехов был изменником. Культурным дезертиром. Он дает картину «физической природы» человека именно за вычетом всего того, что в ней произведено стремлением духа к превосхождению этой природы. Отсюда псевдореализм его текстов. В них взято то, что тянет человека вниз, – но аккуратно исключено, или замазано, или снижено, или опошлено все, что тянет человека вверх. Оставлены на месте все кнопки на стульях, но старательно убраны сами стулья. В каждой взятой им коллизии противоречие между тяготящей физикой и неудовлетворенным духом декомпенсируется таким образом, чтобы не дать ни одного выхода для его возможной компенсации.

Чехов идеализирует человека без истины и без стремления к ней, человека, замкнутого в жизненных обстояниях и неспособного прорваться через них. «Идеализирует» не в том смысле, что приукрашивает, а в том, что выставляет его идеальным типом человека вообще. Чеховские «типы» – будь то Человек в футляре, Анна на Шее или Душенька, действительно существуют в числе тысяч и тысяч других. Но своей типизацией он лишь фиксирует, цементирует их существование. Этот тип легко и без внутреннего сопротивления катится по горочке вниз и совершенно неспособен к движению вверх. В нем нет ни решимости, ни грезы.

Человеку, который умирает при жизни, причем умирает необратимо, при этом прекрасно понимая механику и ход болезни, поскольку является врачом, можно, конечно, простить такой гиперманихейский взгляд на мир (гиперманихейский потому, что учение о тьме тут даже не уравновешивается учением о свете). Но не будем, пожалуй, ничего сводить к физиологии и вообще прибегать к экстернализму. Тем более что вот в этом гиперманихействе Чехов был не до конца честен. Идеологически, в конечном счете, он съезжает раз за разом на довольно пошлую русофобию, на веру в то, что человек пошл и низок только здесь, где, как известно, нужно по капле выдавливать из себя раба. А там, в священной Загранице, человек как раз и живет под небом в алмазах, звучит гордо и кушает ананас.

В «Архиерее» мечта о Загранице навязчиво проходит через весь рассказ. Здесь «туберкулезная фобия» Чехова как выразителя духа «русской интеллигенции» развивается до крайней степени. Преосвященный Петр умирает, по сути, от того, что вдохнул России, – тлетворного и зараженного бациллами русского воздуха, – и этот воздух убил его. Единственный способ выжить – бежать от этого воздуха, который несет в себе опасность и уничтожает всякую жизнь. Жить в чеховской России могут только те, кто уже не жив, а живые могут только умирать.

Возвращаясь к теме Ахматовой и Чехова. Лев Лосев верно отмечает, что в их поэтике много схожего – состояния передаются через вещи. Но сходство приема еще никак не говорит о литературном родстве. Напротив, оно провоцирует еще более острое чувство отвращения к тому, кто использует прием в негодных целях.

Именно будучи мастерицей передачи состояний через предметы, Ахматова должна была испытывать острую неприязнь к Чехову, который передавал через предметы не состояния, а их отсутствие, пустоты. У Ахматовой в ранних стихах предметы передают сильные, порой лихорадочные эмоции, она всегда находится между жизнью и смертью (или хотя бы «между будуаром и моленной»). Потом нюансировка передаваемых чувств становится тоньше, масштаб возрастает, но ахматовский «прием» – это действительно символ без метафоры, имеющий бесконечную глубину. Прежде всего – глубину сопричастности.

В каждом древе распятый Господь,
В каждом колосе тело Христово,
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть.

Это общее у всех, вышедших из акмеизма (хотя и прошедших разные расстояния). «Реализм» акмеистов оказывается символизмом, захватывающим все мироздание, в то время как «символизм» символистов оказывается набором аллегорических картинок из книжки XVIII века…

Предмет Чехова, обычно отвратительный, тоже оказывается символом, но только символом мнимости, пустоты, в крайнем случае – русского зараженного воздуха.

В его поэтике что-либо становится ничем.

«Читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые годы, и казалось, что это всё те же люди, что были тогда, в детстве и в юности, что они всё те же будут каждый год, а до каких пор – одному Богу известно».

«Сисой не мог долго оставаться на одном месте, и ему казалось, что в Панкратиевском монастыре он живет уже целый год. А главное, слушая его, трудно было понять, где его дом, любит ли он кого-нибудь или что-нибудь, верует ли в Бога… Ему самому было непонятно, почему он монах, да и не думал он об этом, и уже давно стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже было, как будто он прямо родился монахом».