Ртуть и золото

– Это старая история, – улыбнулся Густав. – Еще со времен нашего саксонского ученичества. Гувернер проходил с нами геральдику, и каждый из нас, из трех братьев, должен был изобразить для себя собственный герб. Рене нарисовал звезду с золотыми краями, как и положено третьему сыну, и вместо «la mulette endente de or» растяпа подписал под звездою – mulier, дева. И язвительный наш братец Казик тут же принялся дразнить его «девой, одетой в солнце». А потом – как-то само собою и прижилось это прозвище.

– Мы с сестрицей вышивали гербы на шелке, – мечтательно припомнила Шарлотта, неохотно снимая руку с его волос и выходя из-за его спины. – Но нам и в голову не пришло бы так сложно дразнить друг друга. Что ж, прощайте, ваше сиятельство граф, к обеду я не стану вас ждать. – Шарлотта неловко огладила широкое свое платье и произнесла задумчиво: – Как знать, будут ли наши дети так же дразнить друг друга звездами и девами?

«Не будут, – подумал про себя Густав. – У нас не будет детей. И платье твое – напрасно». А вслух сказал только:

– Прощайте, графиня.

Прошуршало атласное платье, клацнули по лестнице домашние разношенные туфли – прощайте, графиня. Густав открыл бюро, отсчитал монеты – вот она, твоя цена, мальчик мой. Mulier amicta sole. Вчерашний твой проигрыш. Нити никчемной твоей жизни, в которых мечешься ты, как в сетях…

Густав завязал кошелек и убрал за пазуху. Пальцы задели, оцарапавшись, оправу – и машинально вытянули медальон на длинной цепочке, весь обсыпанный драгоценными камнями. Машинально, не думая, механически – он откинул крышку и впился взглядом в портрет. Портрет – в языках пламени. У юноши на миниатюре было надутое и глупое личико фарфоровой куклы. Это забавно – сохранять столь надменное выражение лица, когда – горишь. Или же это вы горите, господин генерал-полковник? Берегитесь…

Jeune étourdi, sans esprit, mal-fait, laid… юный повеса, бездушный, глупый и безобразный. Так звал тебя когда-то один старый злюка. Все-то лгал, но он, Густав, отчего-то запомнил все эти сердитые, бессильные слова. Небольшое создание – меньше кошки, легче птицы – и столько имен… И сколько еще и других имен – в сонетах, в балладах, в колыбельных, и в душном альковном шепоте – все ты… Запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник – у Соломона сестра она и невеста, а у него, у Густава – брат и друг, игрушка и жертва… In nothing art thou black save in thy deeds… У тебя и души-то нет, прав был тот старик – sans esprit… Но разве легче – от этого? Когда такая талия и такие глаза – зачем душа, и есть ли душа – у банши? У мраморных статуй, спящих в итальянской земле, и у певчих птиц?

Вы попались, генерал-полковник, вам не выйти из огненного круга.

Густав с треском захлопнул медальон, закинул обратно за пазуху и стремительно переобулся – из домашних ковровых туфель в генеральские ботфорты. Сбросил в кресло халат – весь расшитый змеями и чудовищами, – и сам, не дожидаясь камердинера, надел на себя генеральский мундир. Оглянулся с усмешкой – на голый, пустой манекен.

Выудил из-под бумаг тонкий, невесомый стилет и вложил за пояс:

– Нехорошо отправляться в гости – и без подарка…

Что упало – то пропало

– Для шкурки, но не для мясца охотник застрелил песца, – продекламировал тоскливо бездельник Петруша.

– Мораль проста – одним песец, другим… – продолжил было Яков русский перевод лафонтеновской басни, но завистливый Петер бросил в него из кресел салфеткой. И, как всегда, конечно же, промахнулся.

Яков собирался нанести визит будущему своему патрону, великолепному графу фон Левенвольде, и красовался перед зеркалом, принимая изящные позы в новехоньком, по самой последней моде, кафтане – с широкими узорчатыми обшлагами и в рюмочку ушитой тончайшей талией. Петеру же предстоял день в госпитале, в обществе нарывов и гнойных язв, и бедняга, несомненно, завидовал.

– Ландрат, говорят, неравнодушен к таким вот молоденьким щеголям, – подначил ехидно Петер. – Особенно когда у них выразительные глаза и такая тонкая талия…

– А я слышал, мой наниматель предпочитает военных, и притом таких, чтобы уже успели повоевать, – отвечал братцу добродушный веселый Яков. – А я штатский пшют и шпак, и буду интересен ему исключительно как лекарь для его дуэльных ран, подагры и почечуев.

– Твоя талия в двадцать два дюйма заставит его переменить вкусы, – начал было Петер, но тут в дверь постучали.

– К профессору пожаловал герр Гросс, – объявил слуга. – Я сказал ему, что доктор Бидлоу на службе, но он просит выйти к нему любого из вас – говорит, что вопрос его годится для всякого доктора.

– Кто это – Гросс? – спросил Ван Геделе, расправляя перед зеркалом кипенный кружевной кроатский галстух.

– Лейб-инженер, молоденький и довольно милый, – припомнил Петер. – Ты мог видеть его в «Семи небесах», он играл за столиком наискось от нас – такой, как лисичка, цвет его волос еще зовется у англичан клубнично-рыжим.

– Убей бог, не помню…

– Еще бы, ты все ел глазами ту пару лютеран-трупорезов.