Ртуть и золото

Яков собрался было спросить, отчего пасторов-лютеран Петер зовет трупорезами, но тот рывком поднялся с кресел:

– Идем же, Яси, пощебечем с придворной птичкой – что-то ей надо?

Пауль Гросс и в самом деле был мил – с лукавым лисьим личиком, золотыми наивными ресницами и пышной шевелюрой красновато-рыжего оттенка – как и говорил Петер, клубничного. Он ожидал господ докторов в просторной голландской гостиной.

– Взгляните, дотторе, как экспертов в хирургии – ничего не смущает вас на этом рисунке? – инженер Гросс развернул перед докторами распечатанный на плотной, желтоватой от времени бумаге оттиск с гравюры. На рисунке изображена была театральная сцена времен французского Руа Солей, с взошедшими на заднике одновременными солнцем и луною. Две оперные примы в пышных юбочках и в крестообразных подвязках – и бог весть какого пола обе – заливались на переднем плане, с перекрученными талиями и картинно отставленными ножками. А позади перекрученных прим – свисали на тросах четыре херувима, подвешенные за пояс к потолку.

– Вас интересуют вот эти ребята, герр Гросс? – Петер толстеньким, сужающимся к ногтю пальчиком ткнул в херувимов.

– Да, с точки зрения хирургии и анатомии – не слишком ли опасно они висят? Мне показалось, при подобной фиксации хороший шанс для перелома хребта.

– Отличный шанс, – подтвердил Яков. – Ремень на талии – и грубая веревка. Один резкий рывок – и хребет пополам.

– И где вы взяли эту фантасмагорию? – полюбопытствовал Петер.

– Версальская опера, «Триумф Вакха и Ариадны», год одна тысяча шестьсот семидесятый от рождества Христова, – ответствовал Гросс. – Мне поручено максимально скопировать изображенную здесь сцену, но я опасаюсь сделаться невольным убийцей для наших статистов.

– И станете – если не продумаете как следует крепеж, – предрек Петер, поднося гравюру к самым глазам – он был близорук. – Художник дурак, смотрел оперу невнимательно. Подобные ремни – верная смерть, тем более в движении, здесь нужны такие шлейки, как делают для болонок. Болонкам тоже сворачивает шею обычный ошейник – и вам следует поучиться, как делать пятиточечную безопасную шлейку, у скорняков, что их производят. Впрочем, я сам зарисую для вас, дайте только возьму перо. – И Петер, увлекшийся уже предполагаемыми ангельскими шлейками, убежал в кабинет за чернилами и пером.

– У нас ставят «Триумф»? – уточнил у Гросса тем временем Яков. – Я полагал, что ноты утеряны безвозвратно, и после провала эту оперу уже не поставить…

– Да какое… – вздохнул пренебрежительно Гросс. – У нас только декорация от «Триумфа». Ставим «Нерона», тоже провального. «Любовь, приобретенная кровью и злодейством». Бог даст, премьеру покажем к тезоименитству, если тенор не запьет и балерины не забеременеют – этих только-только понаберут из деревенских, через месяц уже все брюхаты, как кошки, – бледный Гросс красиво зарозовелся. – Таков уж наш руководитель – у него подобные вещи выходят на раз…

– Рене Левенвольд? – догадался внезапно Яков. – Церемониймейстер? Он же обер-гофмаршал, курирует все придворные постановки.

– А кто же еще, – пожал плечами инженер. – Ему из Дрездена одна из его прежних обоже – они везде у него – передала с оказией гендельские ноты, – и вот, изображаем уже третью неделю пародию то ли на Версаль, то ли на оперу Августа Сильного…

Вернулся Петер, с чернильницей и пером, и принялся вдохновенно чертить на листе на обороте гравюры – схему шлейки.

– Нет! – всплеснул руками Гросс. – Это редкая гравюра, мне за нее голову снимут! Возьмите другой лист…

– Поздно, – констатировал Петер, – я уже закончил. Могу подписаться под рисунком – как на рецепте.

– Не стоит, – убитым голосом отвечал инженер. – Сколько я должен вам за консультацию, доктор?

Лицо его разом сделалось мышиным, серым и скучным, и Петер спросил с жалостью:

– Неужели ваш начальник столь суров, что прибьет вас за этот лист бумаги?

– Он не дерется, – с вялой улыбкой отозвался Гросс, – но лучше бы дрался. Оплеуха предпочтительнее – всех тех обидных определений и сравнений, что теперь меня ожидают.

– Я сделаю вам скидку за порчу гравюры, – попытался смягчить его горе Петер. – И возьму с вас двадцать копеек вместо сорока. И, если понадобится, готов ответить перед вашим начальством за то, что разрисовал листок.

– Не нужно. Вам потом еще жить и жить – с теми эпитетами, которыми вас наградят. А я и так уже знаю, что я рыжая безмозглая прокислая арестантская запеканка.

– Так зовет вас ваш патрон? – рассмеялся Яков.

– Так меня назвали, когда я предупредил, что задник у сцены станет заваливаться при попытке «сделать, как в Версале» – и он завалился, и почти на самого обер-гофмаршала. В Измайлове не сделаешь как в Версале, просто оттого, что Измайлово – оно совсем не Версаль.

Яков вспомнил Измайлово, вспомнил Версаль, который он тоже видел, сопоставил и понял, что нет, Измайлово ну никак не Версаль. Инженер рассчитался и укатил с испорченной гравюрой навстречу порции унижений, Петер – отправился на службу в госпиталь, а Яков – полетел к вершине своей карьеры.