Ртуть и золото

– Выходит, люди ненавидят нас за то, что мы добры? – вопросительно проговорила Бенигна. – И нам следует сделаться злыми?

– Следует скрепить сердце, – с улыбкой подтвердил майор. – И особенно моему брату. Он в последние дни совсем уж подался в самаритяне. Он еще слушает вас, сестренка, когда вы даете ему советы?

– Уже нет, – вздохнула Бенигна. – Гензель невыносим. Он слушается разве что муттер, и еще Гасси Левенвольда – оттого, что боится его. Боится, что Гасси его отравит, он ведь у нас великий отравитель. А что натворил мой грешный ангел на этот раз?

Густель криво усмехнулся, задумался на мгновение, но потом все же ответил:

– Мой брат, подобно Ланцелоту, вступился за деву в беде. Муттер порешила было отправить кузину свою, цесаревну Лисавет, в монастырь, из-за разгульного образа жизни, который ведет эта легкомысленная особа, и все советники ее были за. И лишь ваш супруг, сестрица, решительно выступил против. Он не был убедителен в аргументах, но взял нахрапом. Он столь страстно декламировал: «Это жестоко! Это неправильно!», и рычал, и топал – гонители принуждены были отступить. Дева извлечена из беды и радует двор очередными нетрезвыми выходками, а брат мой получил репутацию пацифиста и добросердечного мямли.

– Уж будьте точны – мямля или страстный нахрап? – тонко улыбнулась Бенигна. Она представила схему русского престолонаследия – четко, словно вышивку на канве, и мгновенно разгадала немудреную игру своего супруга. И в самом деле, он прав – не стоит класть все яйца в одну корзину, должна присутствовать и запасная.

Густель, ожидавший взрыва – ревности, гнева, – глядел на спутницу свою с неподдельным изумлением.

– Я не стану упрекать Ланцелота, – продолжила Бенигна. – Все равно никто не поверит, что подобное имело место. Страшный, злобный граф Бирон – и вдруг сказал доброе слово? Увы, злодейская репутация его неколебима. Даже ваша милейшая невеста, фройляйн Меншикофф, не так давно меня же убеждала, что муж мой – сам дьявол. Эта юная девица была в нашем доме третьего дня и припадала к моим стопам в надежде смягчить участь собственного брата. Ей ударило в голову, что брат ее похищен, что мой злодей и негодяй Гензель удерживает юношу силой в застенках и шантажом вымогает у бедняжки то ли авуары, то ли банковские счета, – Бенигна невинно улыбнулась. – Ну не глупости ли это, любезный мой братец?

Майор густо покраснел, даже шея его под моднейшим кроатским галстухом залилась краской.

– Глупость, сестричка, – подтвердил он лающим голосом. – Повеса сей изволит где-то пить и предаваться блуду. Мне так думается. Уж точно брат его не крал.

Бенигна улыбнулась еще нежнее. Квиты, братец. Она знала наверняка, что «кназ Меншикофф», сынишка знаменитого Ижорского дюка, пребывает в тенетах узилища «Бедность» и пробудет там до тех пор, пока банковские счета его покойного отца не перекочуют благополучно в приданое сестры его, невесты Густава фон Бюрена. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю. И не считай меня такой уж дурочкой, майор.

– Мы приехали, ваше сиятельство! – провозгласил возница.

Карета остановилась возле пруда. Копьями торчал прошлогодний камыш, утки плыли, оставляя на воде стрельчатый след, и за ними следом, цепочкой – утята. Лакей распахнул дверцу, опустил ступеньку – Бенигна смотрела, прищурясь, на зеркало вод, на песчаный берег, на дальние сосны.

– Какой пейзаж – без пяти минут Брейгель, – произнесла она с упоенным умилением. – Братец Густель, вы же поможете мне поставить мой этюдник?

На дне

Яма внутри оказалась горяча – прела в своей глубине. Яков зажмурился, затаил дыхание, чтоб не наглотаться, и попытался плыть в вязкой жиже вверх, как в воде – но не больно-то вышло, яма утягивала в себя, как трясина. Сколько ни дергайся – только глубже уходишь. «Буду говенный утопленник», – по-русски подумал Яков, понимая, что вот-вот не выдержит и вдохнет, и тогда уж точно потонет – и тут твердое что-то, то ли древко, то ли палка, задело его по плечу. Утопленник машинально ухватился – и добрая неведомая сила тут же потянула его наверх. «Одумался граф, – мелькнуло у Якова в сознании, – не взял грех на душу».

Вынырнув с хлюпаньем, он сперва вдохнул – и что-то, увы, попало-таки в рот, – и лишь потом открыл глаза.

– Вот ведь кошкина отрыжка, – по ту сторону спасительного дрына, за который судорожно цеплялся утопающий, стоял веселенький Ивашка Трисмегист и явно упивался течением жизни. – Выбирайся на край, я палкой подсоблю. Только вот руки не подам, не обессудь.

Яков и дышал-то с трудом, куда ему было отвечать. Кое-как зацепившись, выбрался он из ямы и сел в весенние желтые цветочки, переводя дыхание. Пошарил по карманам: – часы, табакерка – все пропало. Пропал и сам кафтан, дорогой, от лучшего портного, и туфли ушли в зловонную глубину. И доброе имя…