Ртуть и золото

Нет у нас театра, нет у нас и оперы…

Полночи Яков просидел в бидловской узкой ванне, поминутно погружаясь с головой в пахучую пену. Петер ходил рядом кругами, соболезновал и подливал горячую воду. Дядюшка явился ненадолго, выслушал повесть о докторских злоключениях и лишь пожал плечами:

– Глупо сейчас говорить – «я тебя предупреждал». Но ведь предупреждал же – что твой ландрат злодей и убийца. Нет, ты поддался обаянию власти… Теперь отмокай. И не бойся – завтра он уже забудет о тебе, если ты сам не станешь лезть к нему на глаза. Он, верно, уже тебя позабыл – его голова так высоко в облаках, что сверху маленьких нас ему и не видно.

Когда дядюшка удалился, Петер подлил из кувшина в сидячую ванну еще горяченького и любопытно вопросил:

– А ты, Яси, и в самом деле отравил своего де Лиона?

– Конечно же, нет! – воскликнул Яков, уклоняясь от льющегося в ванну горячего потока мыльной воды. – Сам посуди, стал бы я рубить под собою сук, на котором сижу? Патрону моему подсыпали тофаны – это яд без вкуса и без запаха, как вода. Де Лион умер, и дипломаты пустили сплетню, что я виновник и что я сам – господин Тофана. В посольствах сидят еще большие сплетницы, нежели в монастырских пансионах. Еще прежде они выдумали нашу с де Лионом подозрительную связь и шипели о ней у нас за спиной, как змеи. И то, и другое – ложь, но от этой лжи еще тяжелее отмыться, чем от моего новоприобретенного запаха.

– А ты и в самом деле господин Тофана? – не отставал Петер.

– Нет, Петечка, я не Тофана. Я не умею ее делать, и мало кто умеет. Меня прозвали так послы, из своего презлобства, но увы – я умею разве что смешивать рвотные эликсиры и шпионские зелья на эфедре.

– А говорят, что оба наших Левенвольда – как раз и то самое, у них и прозвище было в Петербурге – господа Тофана, – мечтательно проговорил Петруша. – У них и перстни такие, одинаковые, с розоватым хамелеоном – совсем как должны быть у отравителей…

– Готов спорить – брешут, – оборвал его Яков почти сердито. – Готов спорить, под розовым камнем вульгарный мышьяк. Сами о себе сочиняют, а ты веришь. Левенвольды – они ведь тоже дипломаты, а значит, брехуны и вруши. Все их яды и опасные связи – на львиную долю выдумка, для дилетантов вроде тебя.

– А Корф носит черный камень… – продолжал Петер.

– Петечка, хоть зеленый, да хоть из мочевого пузыря – нет в Москве тофаны, поверь мне и смирись. Кстати, о мочевом пузыре: ты завтра поутру ассистируешь дядюшке? Или удалось отвертеться?

– Увы, – Петер поддернул рукава халата и уселся возле ванны на табурет. Весь вид его изображал скорбь. – Если ты меня не заменишь – завтра я на операции, увы. Мне уже жаль того беднягу, что попадет к нам на стол.

– Нет, Петечка, – покачал головой Яков, – после моего сегодняшнего анабазиса назавтра я вряд ли удержу в руках инструмент. Так что придется тебе расправляться с несчастным мочевым пузырем – самому.

Яков проснулся, когда дядя и Петер уже отбыли в госпиталь. Суровая фройляйн Арбуэ принесла к нему в комнату сложенную стопочкой одежду. В глазах фройляйн читались недоумение и осуждение – вчерашнее явление Якова в монашеской рясе и в непонятного происхождения сандалетах привело девицу Арбуэ в горячий праведный гнев. Молодой человек уходил из дома в лучшем кафтане, в кроатском галстухе, в туфлях с пряжками – и каков вернулся…

– Тати, фройляйн, – только и сказал экономке Яков, но, кажется, фройляйн так и не поверила ему до конца.

Яков успел одеться и умыться и собрался уже идти завтракать, когда в комнату явился лакей с объявлением:

– К вам герр Пауль Гросс, ожидают в гостиной.

«А виконт молодец – как в воду глядел», – про себя подивился Яков, спускаясь к гостю.

– Петер Бидлоу оперирует в госпитале, вы его не застали, – предупредил Гросса Яков, памятуя о том, что именно Петер уделял особое внимание устройству ангельских шлеек.

– Я и не за ним, я за вами, – смущаясь и рдея, признался инженер. – Мой начальник не хочет Петера, он просил привезти ему именно вас. Наверное, оттого, что вы не рисовали на его гравюре, а Петер имел неосторожность… Мы приглашаем вас для экспертной оценки безопасности нашего скромного представления, особенно тех херувимов на тросах. У меня и пропуск на ваше имя.

– И куда же выписан сей пропуск? – уточнил Яков.

– Во дворец, в Измайлово, – не без гордости отвечал инженер.

– Где же отыскалось местечко для оперы – в охотничьем-то доме?

– В уголочке, за печкой, – по-русски выговорил Гросс и криво улыбнулся. – Вы будете смеяться, когда увидите – где мы пытаемся ставить нашего несчастного «Нерона». Если, конечно, изволите поехать.

– Конечно, изволю – уже для того, чтобы узнать, какова бывает опера в подобном месте, – Яков расцвел своей непревзойденной милейшей улыбкой. – Только я должен переоблачиться в придворное и накрасить губы – чтобы не уронить перед обер-гофмаршалом честь семьи.

Гросс пробормотал вполголоса что-то о том, что накрашенных губ в Измайлове и без Якова хоть попой жуй. Доктор Ван Геделе не решился с ним дискутировать – побежал переодеваться.