Ртуть и золото

– Кто-нибудь знает, что ты брюхата?

– Вот еще! – фыркнула Лупа, отодвигаясь. Обычный, не оперный, голос у нее был – скрипучий и склочный, но пахло от нее – все теми же мандаринами, райским садом. То были, наверное, духи, простенькие, из самых дешевых – но все равно… Яков сморгнул с ресниц проекцию тайной темной комнаты, превращенной ненадолго в маленький рай:

– И граф твой не знает?

– Ему меньше всех надо знать, – сердито отвечала Лупа. – Узнает – сошлет в деревню. А я петь хочу. На премьере, перед самой царицей, – и лицо деревенской дивы стало на мгновение мечтательным и глупым.

– А я слыхал, ты вольная. Как же он сможет сослать тебя?

– Тю, доктор! – жестоко рассмеялась девушка, показав мелкие острые зубки. – Видно, что ты немец. У русских не бывает вольных, тем более среди баб. Где я – и где он. Я вся в его власти – он граф, царицын галант, а я – под его ногами пыль. У него невеста ревнивая, узнает обо мне – и враз наш голубчик приданое упустит. Он только за-ради невесты отошлет меня куда подальше.

– А ты хочешь – петь перед самой царицей, – продолжил за нее Яков. – Так ты будешь петь. Я не выдам тебя, только талию подвяжи повыше – живот скоро виден будет. Вот, держи, – Яков вложил в ее ручку пузырек с нашатырем. – Как в другой раз голова закружится – подноси к носу и нюхай. Помогает.

– Спасибо, барин, – криво улыбнулась дива.

Яков смотрел на нее иронически, но с несомненным интересом – дурочка, но ведь какая авантюристка. Брюхата от графа – эка невидаль! – но желает петь, и премьеру, и побывать хоть на мгновение – звездою. Чтоб весь свет узнал…

Внезапная мысль осенила доктора:

– Как думаешь, Лупа: если кто посватается к тебе, какое граф даст за тобой приданое?

– У него и спрашивай! Я почем знаю… Те два ублюдка, что у него от балерин – вольные получили, но это здесь само собою. И балерин он отпустил, те хвастались, что с приданым. А что, доктор, ты руки моей желаешь просить?

Яков улыбнулся – той самой улыбкой, о которой знал он, что она неотразима.

– Поглядим, милая Лупа. Может, и выйдет сторговаться с твоим хозяином. А может, и нет – вдруг твое меццо-сопрано окажется так ему дорого, что он тебя не отдаст.

– Ему черкасское приданое во сто раз дороже, чем все мои сопрано, – буркнула Лупа.

– Тогда мой тебе совет: не скачи между поварами и конюхами, как буриданов осел. Все равно не светит.

– Гросс наябедничал, – беззлобно рассмеялась Лупа.

– И Гросса не трогай. Не позорься. Я думаю, граф перед своей свадьбой счастлив будет тебя сбыть – в таком-то положении.

Лупа-Лукерья повернулась к доктору и взглянула ему в лицо – расставленными широко козьими глазами. Треугольное личико ее с коротким носиком было одновременно нежным и хищным – дикая, ведьмина, чертовская красота.

– Отчего он зовет тебя – Лупа, волчица? – спросил вдруг Яков.

– Я кусаюсь, – просто ответила дива, потянулась к нему и мгновенно прикусила острыми зубками – его нижнюю губу, кажется, даже до крови. Хохотнула, взлетела с козетки и золотой змеей прошуршала среди картонных деревьев – в свою гримерку. Тоже ведь золото, но театральное, фальшивое, ничего не весит и ничего не стоит.

Яков стер с губы кровь.

«Может, и в самом деле женюсь, – подумал он легкомысленно. – Ну и что, что из-под Левенвольда. Тут в Москве, кажется, все такие, и даже не только дамы. А девка-то – огонь…»

Гросс на пару со скорняком уже сплели из ремней какую-то сбрую, но Яков не стал к ним присоединяться – поленился. Он встал за кулисой и смотрел, как ругаются обер-гофмаршал и концертмейстер. Певцы со сцены сошли, и рассыпанные по полу золотые звезды топтали теперь два карлика – один в штанах, а другой – совсем без. Карлики начали было какую-то забавную пантомиму, но их прервали.

– Что за балаган, Ла Брюс! – восклицал с отчаянием прекрасный Левенвольд. – Где вы нашли такое в либретто у моего Генделя?

– Это – лацци, ваше сиятельство, – ковыряя ножкой половицу, сознался Ла Брюс. – Представление невозможно без лацци. Лацци, задорная веселая шутка – душа представления. Публика без юмора затоскует. Уснет…

– Мы должны развивать благородные вкусы, а не потворствовать низменным, – величественно произнес обер-гоф-маршал. – В моем представлении впредь попрошу обходиться без карл и без лацци.

Ла Брюс жестом отослал маленьких комиков – и те прокатились мимо доктора за кулисы, где уже свисали с крюка панталоны, дожидались одного из актеров.

Яков спустился из-за кулис в зал, приблизился к Левенвольду:

– Ваша сиятельная милость…

– Ты все еще пахнешь, коко, – гофмаршал сморщил изящный нос. – Из-за амбре я не смогу говорить с тобою – болит голова. Иди и возвращайся – когда совсем отмоешься.

Доктор понуро отступил. «Верно Петька сказал о нем – гангрена редкостная». Ла Брюс придержал Ван Геделе за рукав, взял под руку и нежно, утешительно погладил ладошкой по манжету.

– Не плачь… – прошептал он Якову на ухо. – Мы все для него – нестерпимо воняем…