Ртуть и золото

Лисичка Лукерья, розово-золотая, запыхавшаяся и взволнованная, стояла напротив Ван Геделе в темной комнатке, заставленной какими-то пыльными сундуками. И пахло в комнате совсем как в тайном подземном хранилище, полном краденых фруктов. Конечно же, из-за навязчивых ее духов.

– Так твой хозяин – теперь и мой хозяин, – усмехнулся Яков. – А ты что же, и живешь в его доме?

– Где ж еще? Нас тут добрый гарем, полны антресоли и две пристройки. А что ты делал у хозяина в такое время, а, доктор? – подозрительно спросила Лупа-Лукерья и зло сощурилась – словно ей было дело, и пребольшое.

– Граф сватал меня к вам, на антресоли, – весело и, по сути, правдиво отвечал Яков. – Как раз в гарем.

– Врешь ты все, – оскорбилась за графа Лупа, – хозяин с мужчинами не махается, он не из таких. Это все завистники про него выдумывают, оттого, что он – птимэтр, а они все – выхухоли.

– Какие ты слова знаешь, – умилился Яков, с симпатией разглядывая Лукерьино треугольное личико – без театральной краски оно выглядело трогательно-прозрачным, и золотые веснушки сияли на белой коже, как на графе его «пудрэ д’орэ». Только Лукерьино золото – увы, ничего не стоило.

– Ты же не сватать меня приходил? – выпалила Лупа, глядя доктору в глаза с каким-то религиозным ужасом. – Нет ведь?

«Вот еще», – подумал Яков и вспомнил тут же свою гривуазную болтовню за сценой и дурацкие вопросы о приданом – но он ведь шутил, игрался. А дура поверила.

– Нет, не сватать, – отвечал он. – Пока нет. У него казачок болеет, я смотрел.

– А, новый, черный, – мгновенно догадалась Лупа, видать, в курсе пополнения была уже вся дворня. – Ты меня не сватай пока, не надо. И потом тоже не сватай.

– Отчего же? Или Гросс расщедрился – берет тебя?

Лупа фыркнула при упоминании Гросса и смешно сморщилась:

– Мимо, доктор. Не угадал. Я призналась хозяину, что брюхата – и он меня не выгнал. И в деревню не сослал. Обещал, что я все равно буду петь на премьере, а потом он отправит меня в Польшу, с Ла Брюсом, тот как раз уезжает.

«Или он врет, или она», – решил Яков и спросил:

– И он совсем не злился?

– Наоборот, обрадовался. Спросил, какой у меня срок, и что-то записал в своей книжечке, той, что у него для танцев. И велел мне молиться – чтоб не пропал голос и чтоб потом пришло молоко.

– Пришло молоко? – переспросил Яков и тут же все понял. – Поздравляю тебя, маленькая волчица. Кажется, ты выиграла в свою игру, – доктор снял с рукава ее цепкую ручку и поднес к губам. – Удачной тебе премьеры. И легких родов – быть может, на эту твою премьеру пригласят и меня.

– Не пригласят, у дворни своя повитуха, – Лупа отняла от его губ свою руку – на каждом пальчике у нее сверкало по перстню, с яркими поделочными камнями. – А ты доктор господский, вряд ли мы еще свидимся.

В голосе ее звучало некоторое сожаление – но пополам с торжеством. Глупенькая авантюристка – и, кажется, везучая.

– Бог даст, погляжу из-за кулис, как ты поешь на своих качелях, – пообещал Яков. – Прощай, маленькая волчица.

Ван Геделе поднял ее острое личико – кончиками пальцев за подбородок – и быстро поцеловал обведенные темным контуром бледные губы, мягкие, в трогательных розовых трещинках. Ее дыхание пахло тоже – апельсинами, райским садом, но девушка эта была – чужая игрушка, из тех, что запрещается брать. Яков отстранился от ее перепуганной, задохнувшейся мордочки и шагнул из темной комнаты прочь – в коридор для слуг. Пошел, так сказать, дальше своей дорогой.

Пока доктор Ван Геделе отсыпался в собственной постели и видел во сне, как уносит его лавина оранжевых благоуханных даров Цереры, прибыл курьер от младшего графа Левенвольда, доставил бутыль с эфедрой, и недоуменная фройляйн Арбуэ выставила бутыль на пороге комнаты – Яков едва не сшиб сей сосуд, когда проснулся. Горлышко бутыли обвивала, как шарф, записка: «Сделать к семи часам». Почерк у младшего Левенвольда был тот еще – как вавилонская клинопись.

Яков сошел в лабораторию и с легкостью за неполный час изготовил знаменитый шпионский «эликсир правды». На часах стрелки как раз подползали к семи. «Нужно было сказать, что эта штука скисает через пять часов, – вспомнил Ван Геделе маленький шпионский секрет, – а я позабыл. Старость – не радость».

Обещанная карета прибыла за доктором вовремя. Яков ожидал увидеть уже знакомого ему Десэ, но в карете обнаружился совершенно неизвестный дядька, тощий, всклокоченный и внешне напоминающий циркуль с волосами. Он ничем не походил на служителей тайной полиции и в то же время имел с ними что-то неуловимо общее – то ли выражение внимательной мрачной озабоченности на неприметном остром лице, то ли стремительную, настороженную, все вынюхивающую повадку крысы.

– Куда едешь – сам знаешь? – быстро спросил внимательный циркуль на чистом, но слишком уж правильном русском. Представляться он, по-видимому, счел ниже своего достоинства.

– Не знаю, – сознался Яков. Он предполагал: или в Измайлово, или в «Бедность», но предпочел не угадывать.