Ртуть и золото

– Едешь в «Бедность», – обрадовал его спутник, откидываясь на жесткие подушки. – К кому – тоже не ведаешь? – он даже не насмехался, был безразлично-спокоен.

– Не ведаю, – Яков не сдержал улыбки.

– Тебя ожидает его сиятельство граф фон Бюрен, барон Вартенберг, – произнес спутник старательно, словно отрабатывая произношение.

Бюреновский титул был для Ван Геделе свежайшей новостью, и доктор сделал в уме пометку – «отныне он зовется вот так».

– Инструктирую, – все так же безучастно продолжил провожатый. – Ежели кого узнаешь – радоваться и орать не следует. В «Бедности» одни пребывают инкогнито, другие вовсе уже без имен. Никого ты там не знаешь, понял меня?

Яков кивнул.

– Я заведу тебя в камеру, ты сцедишь арестанту свое зелье, подождешь за дверью – как подействует, и я или кто другой проводят тебя на выход. Ни бесед задушевных, ни радости, оттого что признал знакомых, чтоб не было.

– Я понял, – отвечал доктор.

Карета вкатилась в окруженный кольями двор острога, и Якову померещились головы на остриях кольев – но лишь на мгновение.

– Вылезай, пойдем, – провожатый с легкостью выпрыгнул из кареты и поманил Якова за собою. Тот покорно пошел за ним, мимо безмолвных сонных солдат, мимо железных ворот и решеток, подернутых патиной ржавчины, по сумрачным, с низкими сырыми потолками, коридорам. Бутыль с «эликсиром правды» болталась в кармане, и Яков придерживал ее рукой.

– Пистолет там у тебя? – полуобернулся провожатый.

– Нет, бутылка с зельем, – отозвался доктор, его все вокруг изрядно забавляло – из-за напряжения нервов и пикантности ситуации.

По обеим сторонам коридора виднелись железные двери, и рядом с некоторыми из них стоял караул. Провожатый остановился перед одной из таких дверей и принялся шептаться с караульным, Яков почтительно топтался поодаль, изо всех сил не подслушивая. До него донеслись обрывки немецких слов – «граф» и «настоящий».

– Что стоишь, добро пожаловать, – кликнул Якова спутник, отворяя дверь. – Господа на месте, тебя лишь ждут. Помни, что я говорил тебе, – и он почти втолкнул доктора в озаренную свечами камеру.

Тюремный запах столь же неповторим, как и яванские пачули. Из чего состоит он – толком не понять, тут и прелые тряпки, и немытая плоть, и грязные волосы, и металл, и страх, и спекшаяся кровь, и – нота сердца! – экскременты и мыло. Запах этот, услышанный однажды, уже не стирается из памяти никогда – и, встреченный вновь, узнается мгновенно, и человек, поведя носом, восклицает: «Пахнет тюряжкой!» Яков еще в студенчестве побывал в каталажке, после лихой пьяной драки, и теперь ощутил запретную радость узнавания – столь прозорливо предсказанную его мрачным провожатым.

– Здравствуйте, господа, – поздоровался доктор. За столом перед ним сидели двое дознавателей – и рядом на стульчике грустный арестант.

– Вот и мой алхимик! – возрадовался один из следователей, и Яков ощутил проклятую радость узнавания – повторно. Такой отличный римский нос невозможно забыть – перед доктором за дознавательским столом возвышался, гордо откинувшись и забросив ногу на ногу, в позе, словно говорящей о довлеющем превосходстве, – зловещий и загадочный обер-камергер фон Бюрен, свежеиспеченный Вартенберг. Для игры в дознавателя господин сей избрал скромный наряд, не лиловый и вовсе без кружев, но все равно, и в непритязательном сером кафтанчике он смотрелся чужеродно, переодетым Гарун-аль-Рашидом – может, дело было в выражении лица? Вот рядышком с ним притулился, сложивши ручки, господин – плоть от плоти, кровь от крови «Бедности» и всей тюремной системы и науки. Узкое лицо его имело выражение ласковое и одновременно вопрошающее, и в лучистых глазах сияла доброта – как у всех злодеев. Яков признал и его, и опять не стал радоваться и орать – на пару с фон Бюреном за столом помещался прискорбно знаменитый великий инквизитор, Андрей Иванович Ушаков.

– Вам нужны дополнительные приборы, господин алхимик, или довольно будет стакана? – нежно вопросил инквизитор, и Яков ответил, умиляясь его обходительности:

– И стакана довольно, ваше благородие.

Тут арестованный перекрутился на стуле и уставился на доктора с неподдельным ужасом. Вот этого Яков видел впервые, и не узнал бы даже по портретам, если б и повезло ему те портреты повстречать – так бедняга пообтрехался в казематах. Сошел на нет – в острожную пыль. Но все же оказался настолько тверд и стоек перед своими мучителями, что им понадобился Яков с его «эликсиром правды».

Инквизитор покопался в бумагах, разбросанных по столу, извлек из-под кипы глиняную кружку, заглянул в нее и выплеснул воду себе за плечо. За спиною его в темноте раздался кашель – вода попала на прежде невидимого в сумраке солдата, и тот уныло утерся рукавом.

– Или нужна была вода? – спохватился инквизитор. Бюрен качнулся на стуле и нетерпеливо пробарабанил пальцами по столу – неопознанный военный марш.

– Нет, воды не надо, – Яков извлек бутыль и отмерил порцию. – Вот, прошу. Я могу быть свободен, ваша милость?