Ртуть и золото

– Боюсь, парнишка разочарует вас и проживет еще долго, – отвечал Ван Геделе. – И вы сами тому первый виновник. Вы вовремя оказали ему первую помощь и успели отнять его у его мучителей прежде, чем те его доконали. Как вам это удалось?

Пастор сделал пальцами движение – как будто пересчитывал деньги.

– Ну, и личное обаяние, коко, – с улыбкой вернул он доктору дурацкое прозвище. – Итак, наш бедолага доживет до следующей ночи?

– Вернее да, чем нет, – ответил Яков и задумался – что будет дальше с арапчонком, когда у господ закончится их торговля? Скорее всего, его спасение было лишь отсрочкой неизбежного.

– Вот вам лед и опий, распоряжайтесь, – пастор принял узелок и бутыль из-за двери, из невидимой протянутой руки. – Отчего у вас сделалось кислое лицо, вы что – уже унюхали у него гангрену?

– Он не дотянет до гангрены, – доктор поднес бутыль с опием к пепельно-белым, пересохшим губам больного. – Как мне кажется. Ваш, да и мой синьор, или суверен – как вы его назвали? – прикончит его гораздо раньше. Как только получит свое. Как только выкупит шантажом свою свободу.

– Фу, коко, – поморщился пастор и невесело рассмеялся. – Кабы так… Вы его дорого оценили, суверена. Он не любит убивать, – и в голосе его так и послышалось «а жаль».

Доктор сменил повязку, перебинтовав ребра по-своему, как учили его в Лейдене, приложил к перелому узел со льдом. Невольно припомнился ему Мордашов с его смешными дилетантскими побоями – а вот они каковы, побои настоящие, от таких и в самом деле можно умереть. Когда Яков прикладывал пропитанные мазью бинты к раскрытым длинным ранам, у него дрожали руки, как когда-то в лесном измайловском лазарете. Дрожали от гнева, не от волнения.

– Бедная игрушка… – Яков закрепил последний бинт и разогнул спину. Мальчик коротко и тихо дышал. Сломанные ребра позволяли ему вдыхать – только рывками.

– Так все мы – игрушки, – ответил философски Десэ. – Никто не играет сам, но все позволяют в себя играть. Все мы – жертвенные соломенные собаки, как говорят даосы, – и пастор улыбнулся, показав хищные зубы.

– Я полагал наивно, что даос следует истинной своей природе и поступает так, как хочет сам, – вспомнил Яков вчерашнюю лекцию де Тремуя.

– Кто ж ему даст! – еще шире улыбнулся пастор. – Я вижу, вы закончили перевязку. Идемте со мною, получите свой гонорар – и роялти за молчание.

Они вышли из сумрачного флигеля на улицу – на дворе уж царил белый день – и вошли в дом через дверь для слуг. Дом спал еще, несмотря на занимающееся утро – видно, таков был здешний распорядок, ложились поздно и вставали поздно. Ни лакеев не было видно, ни горничных. Пастор и доктор проследовали в круглую гостиную, с клавикордами, фарфором и прохладным Ватто на изумрудных стенах.

– Никого, – огляделся Десэ. – Где ж ты есть?

По лестнице спустился сонный дворецкий, высокий и толстый, в халате и в ночном колпаке. То, что это именно дворецкий, а не слуга, видно было по его царственной манере держаться.

– Что за вид, Кейтель! – пристыдил его Десэ. – Где твой владыка?

– В кабинете или в спальне, – зевнул дворецкий, прикрывая пухлой ладонью рот. – Он только приехал.

– Не провожай нас, ступай, переоденься, – разрешил Десэ. – Мы сами его отыщем.

– Воля ваша, – дворецкий развернулся и неспешно пошел наверх. Десэ подхватил Якова под руку и тоже потянул на лестницу – на второй этаж. Халат дворецкого мелькнул еще выше по лестнице – на антресолях, и слабо стукнула дальняя дверь.

– Где же ты, где? – Десэ заглянул в одну комнату, во вторую… Яков подивился фамильярности его манер – то ли было здесь так принято, то ли пастор был смелым, пока его не слышит хозяин.

– А, все как всегда. На месте, перед зеркалом, – Десэ проинспектировал очередную комнату и остался доволен содержимым. – Ступайте, его сиятельство с вами рассчитается. А я – откланиваюсь.

Десэ обнял доктора за плечи и втолкнул в приоткрытую дверь, придав ему при этом несомненное ускорение. Яков почти вбежал в роскошные покои и оказался почти в объятиях у господина, которого, впрочем, и ожидал перед собою увидеть.

Обер-гофмаршал вскочил было навстречу открывшейся двери, как будто надеялся на визит кого-то удивительного, но, поняв, что перед ним всего лишь доктор Ван Геделе, вернулся обратно в кресло. На нем был все еще карнавальный наряд морского бога – зеленоватая тафта, кружево цвета берлинской лазури и бирюзовая то ли диадема, то ли бог еще знает что – как называются подобные вещи у мужчин? – в припудренных зеленью белокурых локонах. Даже глаза гоф-маршала подведены были зеленым, и в уголках их наклеены были особенно длинные ресницы, отчего разрез глаз делался чуть раскосым.

– Я осмотрел пациента, ваше сиятельство, – сказал почтительно Яков. – Он будет жить – если ваше сиятельство это ему позволит…

– Садись, – Левенвольд кивнул на стул рядом со своим. – Я вижу, что ты устал, Яси Ван Геделе. Такая ночь и столько работы. Скажи, Черкасские не грозили тебе?

– Настоятельно рекомендовали отбыть из Москвы, – признался Яков.