Ртуть и золото

– Надоедает все выманивать из людей деньгами и поцелуями, – пояснил Рене. – Хочется добиться хоть чего-то собственным ничтожным умом.

– Боюсь, эта сыворотка скисла, – предупредил Десэ. – Ей уже часов десять, а живет она только пять.

Рене улыбнулся, сощурив глаза – так, что получились агатовые лукавые полумесяцы, – и отвечал с беспечной бравадой:

– Так даже интереснее, правда? Всегда интереснее играть, когда знаешь заранее, что уже проиграл. Более того – только тогда и стоит ввязываться в игру…

Портрет среди языков пламени

Яков два часа провел под июльским дождем, позади опечатанного дома Дрыкина. Увидел, как вышли из калитки две закутанные в плащи фигуры – о, знакомый запах яванских пачулей! Где тебя только не носит, благословенный градоначальник Салтыков…

Яков подождал, пока гости отойдут подальше и заберутся в свою карету, и тогда лишь поскребся в дверь и позвал:

– Трисмегист!

Прошуршали шаги, приоткрылась дверь:

– Забегай, братишка!

Яков нырнул в дверной проем, и дверь бесшумно притворилась.

– И зачем пожаловал? Или как все, черную маму о милостях просить?

– Знаешь, где дом Кузнецова? Кошкин тупик?

– Дом выморочный, – не сразу вспомнил Трисмегист. – Опечатан в казну, пока не продан. Ходу в него нет, но пожелаю – будет. Что там у тебя – клад зарыт?

– Можно и так сказать. – Яков прошел в комнату, приблизился к заложенному ставнями окну, из щелей которого шел слабый свет. – Там за печкой, в кувшине, ведьмин амулет. Он мне нужен.

– Что платишь? – быстро спросил Иван.

Яков покопался в кармане и вытащил две шпильки, осыпанные изумрудными осколками:

– Это задаток, – потом запустил руку в карман еще раз, и блеснула длинная самоцветная сережка, играющая такими же русалочьими изумрудными каплями. – А это потом.

– Бабу ограбил? – с долей похвалы протянул Трисмегист. – Ай молодца! Наш человек.

– Вот и не бабу, обер-гофмаршала. В его спальне весь стол завален подобными цацками. Пока он глядел мне в глаза и гривуазно кокетничал, ничего не стоило накрыть кое-что ладонью и спрятать в рукав. Я думаю, новый патрон мой и не заметил пропажи.

– Когда тебе нужен твой амулет? – Трисмегист взял из руки доктора две шпильки, повертел в солнечном луче – камни заиграли, словно смеясь.

– К завтрашней ночи.

Ивашка все разглядывал шпильки, не спешил прятать:

– Гляди-ка, кровь на них. Бедные птимэтры, ради красоты так себя ранить…

– Гофмаршал боится крови, – вспомнил Яков. – Я однажды перевязывал ему рану, царапину – он чуть не помер со страху. Но ради красоты, видать, чего не стерпишь…

– Завтра к полуночи приходи – все тебе будет, – пообещал Трисмегист и приколол обе шпильки к монашескому своему капюшону. – Карманов нет, а в кошеле погнутся, – пояснил он, смущаясь.

– А сережку – в ухо повесишь? – тут же поинтересовался Яков.

– Что я, содомит? – оскорбился Иван.

– И ты не спросишь, для чего мне амулет?

– Здесь не спрашивают – зачем, спрашивают – когда и сколько. – Трисмегист сощурил лисьи глаза.

– Спасибо, Иштван.

– Иван я, доктор, это так произносится, – мягко поправил его Трисмегист. – Я-то терплю, но когда-нибудь какой другой Иван может не стерпеть и отоварить тебя в твое прекрасное грызло. Так что лучше переучивайся.

– Хорошо, я запомню. Иван, – чисто выговорил доктор Ван Геделе.

Солнце уже шло к закату, когда к дому Бидлоу подкатился скромный возок инженера Гросса. Инженер заехал, чтобы прихватить с собою доктора Ван Геделе – на измайловскую премьеру оперы, по случаю тезоименитства. Конечно же, инженер и доктор были не те персоны, чтобы сидеть в зрительном зале, им предстояло следить за представлением из-за кулис, инженеру – за исправностью противовесов и лонжей, а доктору – бинтовать балеринам сухожилия и массировать сведенные мышцы. Обслуга, не более того…

Яков прятался в складках белой тафты и сквозь щели в занавесе смотрел, что происходит в зрительном зале. В зале прибавилось кресел, и галерея на этот раз полным-полна была скрипачей, стрекотавших бравурную увертюру. Высокие персоны еще только рассаживались в креслах – Яков узнал прекрасную цесаревну, всю в розовом, и толстую Барбареньку с папашей, и возле них – золотого кузнечика-гоф-маршала.

Именинница-государыня явилась последней, в сопровождении супругов фон Бюрен и блистательного полковника Левенвольда. Яков сразу приметил, какое на царице платье – очень широкое, с причудливо скроенным лифом, горячечно-алое, словно живая кровь. Анна здорово располнела, и голубые глаза ее как будто выцвели, бледным сапфиром выделяясь на смуглом, оспой порченном лице. «Интересно, у нее-то кто роды примет?» – подумал вдруг Яков.

Суровый, холодный Левенвольд помог царственной подруге устроиться в креслах и что-то интимно зашептал ей на ухо, оглядываясь назад. Кто там был позади у него, бог весть – то ли посол испанский де Лириа, то ли вице-канцлер Остерман, то ли и вовсе Ягужинский, скандалист известный.

Кулисы поползли в стороны, и за спиною Якова послышалось угрожающее:

– Поберегись!