Ртуть и золото

С небес неспешно спускались качели, увитые цветами, и теплое меццо-сопрано взошло, как солнце, перекрывая мучительную флейту. Задула ветром машина, взметнув золотые блестки и шелковое платье певицы – и увы, увы, это и было фиаско…

Все кавалеры мгновенно оживились и внимательно глядели: что там видно снизу, под короткой юбочкой примы? Есть панталоны или же нет? Близорукий фон Бюрен даже кончиками пальцев потянул глаза к вискам – чтоб лучше видеть, а брат его, майор Густав, привстал на заднем ряду: у себя на Митаве и не ведал он о подобных зрелищах. Певица чуть раскачивала качели, и юбочка взлетала, колыхаясь – как обещание несбыточного. Где там было им вслушиваться – в арию, в голос, в фиоритуры…

«Это даже хуже, чем конь», – подумал Яков, предчувствуя дурное. И не ошибся.

Царица отняла от глаз платок, больно шлепнула любопытного Бюрена сложенным веером с одновременным беззвучным, но злобным:

– Schlampe! – Яков прочел по губам эти ее слова.

Гофмаршал со своего места в отчаянии делал знаки Ла Брюсу, и на сцену, огибая застывших Поппею и Аницетуса, лавиной высыпались спасительные карлики – но было уж поздно. Царица встала с места – алым негодующим столбом, – и замерли скрипки, и замолчала прима, и вмерзли в сцену несостоявшиеся веселые лацци. Начался великий исход – злая государыня, Бюрены с поджатыми хвостами, равнодушный старший Левенвольд, злобный и растерянный младший, розовая веселая цесаревна, наследница с болонкой, Черкасские в шелухе орехов, посол де Лириа, уже сочиняющий в своей голове злорадное донесение католическому государю…

И так далее, и так далее – пока зал вовсе не опустел. Ла Брюс, бледный, аж серый, бессильно присел на край сцены, обнял острые колени – ненужная флейта валялась рядом – и провозгласил трагически:

– Завтра же уеду! К чертовой матери, во Флоренцию! Нет, сегодня! Прочь отсюда…

Ветряная машина все дула, гоняя по полу среди изогнутых золоченых ножек – ореховую шелуху, бумажные обертки, потерянный белый платок… Прах на ветру – прах от всего, что не вышло, провалилось. Актеры стояли неподвижно на сцене, хор оцепенел, непосредственные карлики уселись на пол, и Лупа машинально раскачивала ненужные более качели.

Из-за сцены вернулся Гросс:

– Что такое?

– Лопнули, провалились, – пояснил для него Ван Геделе. – Государыня гневно удалилась, и с нею придворные.

– Это бывает, – с удивительным равнодушием отвечал ему Гросс. – Фортуна непостоянна. Надеюсь, господин Ушаков не арестует всех нас как фривольных бунтовщиков.

– А может? – не испугался, но удивился Яков.

– Он все может! – повернулся к нему Ла Брюс. – Все всё могут! Только меня здесь не будет – уже через час, клянусь! Ханжи, пуритане… А вы, – концертмейстер встал на ноги и напустился на оцепеневших актеров, – кыш со сцены, откуда пришли – на конюшню, на кухню, в людскую Левенвольда! Тупицы, бездарности…

– Пойдем и мы, – вздохнул, но отнюдь не печально, Гросс. – Раз тупицы мы и бездарности. Я знаю кабак неподалеку, где можно залить печаль. Ведь нам некуда вернуться с тобою – не ждут нас ни на кухне, ни в конюшне, ни в людской Левенвольда.

– Обер-гофмаршал, наверное, теперь со зла растерзает всех нас, – предположил Яков, но Гросс покачал головой, увлекая его за собой, в лабиринт картонных декораций:

– Он не вернется. Он не играет более в сломанные игрушки. Сделает вид, что провал – целиком заслуга Ла Брюса, и с чистой душою выкинет Ла Брюса вон. Он уже сватает в Петербург, на новое место, новую звезду, молодого концертмейстера Арайю. Спишет Ла Брюса, пригласит Арайю – и начнет роман с чистого листа. Мы все для него игрушки, которые он привык ломать и бросать.

– Соломенные собаки… – вспомнил про себя Яков, и Гросс, удивительно, понял его и продолжил:

– Жертвенные животные. Лупу, дурочку, жаль – ей теперь одна дорога, обратно в деревню.

Яков огляделся – вдали призрачно горели свечи в гримерке певиц, но самих певиц нигде не было видно, быть может, убежали рыдать.

– Ты успеешь ее утешить, – усмехнулся Гросс, прочитав его движение. – Идем же, пока не пришли из тайной полиции и не повязали всех нас – за фривольную Лупину юбку.

– Доктор Ван Геделе? – Яков вздрогнул, услышав собственное имя. Неужели пророчество Гросса сбылось и черные призраки уже явились – арестовать его как опасного бунтовщика?

В полумраке театрального лабиринта проступили черно-желтые цвета курляндской ливреи и жесткие букли белого лакейского парика – то был ложный страх, явился всего лишь слуга:

– Я за вами, от баронессы Корф. Вы срочно нужны, доктор – уже отошли воды. У вас же все с собою? – слуга кивнул на неизменный саквояж, с которым никогда не расставался Ван Геделе.

Яков тряхнул саквояжем, и в чемоданчике весело звякнуло – отозвались волшебники-«чемберлены»:

– У меня всегда все с собою. Я готов, поспешим, – и поклонился, извиняясь, Гроссу: – Прости меня, Пауль. Клятва Гиппократа, будь она неладна.