Рубедо

Прикрыв глаза, Генрих дождался, пока адъютант не оставит его одного. Потом он слушал бой часов, и думал, что теперь, почти потеряв все, что имел и чем дорожил, он не имеет права проиграть. Но страх холодил живот. И не было никого, кто подал бы ему руку, удерживая на краю. Не было Маргариты. Не было Натана. Не было отца…

Обернувшись, Генрих встретился с нарисованными глазами кайзера. И показалось — конечно, в том были виноваты едва мерцающие свечи! — как отец наклонил голову и, шевельнув губами, выдохнул в стоялый мрак:

— Делай, что задумал, сын. Я верю, ты никогда не переступишь черту.

Книга 3. РУБЕДО

Глава 3.1. Кровопускание

Январь. Замок Вайсескройц, Авьенский лес.

И был вечер. И наступало утро.

Солнце агонизировало над Авьенским заказником, и когда бы Генрих ни приходил в сознание — он видел кровоточащую рану в небе, лишь иногда сменяющуюся серым пеплом сумерек.

— То… маш! — звал он тогда, едва ворочая распухшим языком. — Который… день сейчас?

— Суббота, ваше высочество, — вырастая у изголовья, отвечал камердинер.

— Изволите воды?

— Морфия… — хрипел Генрих. — Пусть привезут… невмоготу!

И наперед знал ответ:

— Нету, ваше высочество. Да и никак нельзя, вы сами не велели. Вот, я окно открою. Морозно сегодня на дворе, свежо… Вам полегче будет!

Облегчение не наступало.

Генрих горел.

Проваливался в беспамятство и горел — иногда щемяще, изнутри, сквозь зубы постанывая от накатывающих болей, иногда вспыхивая как факел. Тогда в постель била ледяная струя, и Генрих захлебывался, сипел, выворачивался из промасленных пут, кричал, что все кретины, что он расстреляет каждого, что империя сгинет в адском пламени и агония будет длиться вечно!

Вечно!

Пожарные держали его, пока не погаснут последние искры и не прекратится истерика.

Томаш угрюмо перестилал постель.

Камеристки сметали золу и скоблили подкопченные стены.

Андраш ходил вдоль покоев как одичавший пес и раздражающе много курил, отчего весь этаж пропах табаком, гарью и резким одеколоном.

— А что, Томаш, все еще суббота? — приходя в себя, спрашивал Генрих. Пот тек с него в три ручья, суставы выламывало, жилы болезненно вздувались.

— Как утомительно тянутся дни… И как мучительно… Я умираю?

— Что вы, ваше высочество, — отзывался Томаш, накладывая мазь на ожоги. — Прихворнули немного.

— Во мне живого места нет. Так черти жарят грешников в аду… а я великий грешник!

— Вы Спаситель наш.

— Бедные вы, бедные. Лучше никакого Спасителя, чем морфинист, — и вдруг оживлялся: — Томаш, послушай!

— Да, ваше высочество?

— Хотя бы один укол…

— Нельзя, ваше высочество.

— Дурак! — в запальчивости кричал Генрих. — Сам знаю, что нельзя! Я тебя проверял, болван! Поговори мне! — и тут же, опомнившись, смягчался:

— Прости, Томаш. Я не в себе… брежу. Говорил о чем?

— Что все кругом болваны, и вы, ваше высочество, расстреляете каждого лично.

Генрих хохотал до слез. Потом в бессилии плакал.

С камина смотрел отец — моложавый, в зеленом охотничьем костюме, в егерской шляпе с пером. Он ласково улыбался Генриху и учил:

— Держись уверенней, сынок. Приклад прижимай крепче, не дергай и спуск нажимай плавно.

— А если… промахнусь? — метался в бреду Генрих. — Не справлюсь… не оправдаю…

— Ты справишься, мальчик мой. Всегда справлялся.

Отец наклонялся и гладил Генриха по волосам.

Проходил вечер. Наступало утро.

И вот уже не отец это, а Томаш — у камердинера осунувшееся лицо и красные от недосыпа веки.

— Поешьте, ваше высочество.

— Нет, нет…

Генрих хотел бы оттолкнуть ложку, но руки накрепко привязаны к кровати. Томаш настойчиво просил. Генрих ел и не чувствовал вкуса. Жевать было тяжело. Глотать не легче. Желудок горел, и Генриха рвало прямо на постель.

— Ничего, ваше высочество, это ничего… — бормотал Томаш. — Вы уж следующий раз постарайтесь…

Генрих смотрел на него помутневшим взглядом, но видел не камердинера, а матушку. Склонившись над изголовьем, она нежно целовала сына в лоб.

— Храни тебя Господь, мой Генрих, — сказала она и водрузила на его голову терновый венец.

Кровь текла по ее пальцам и заливала Генриху глаза, и он видел мир как сквозь красную органзу — видел Авьен, великий город, пустивший корни глубоко в почву. Видел холм с крестами на нем, и бесконечную вереницу людей с вязанками хвороста, и дьявола в алой хламиде. Дьявол улыбался и в правой руке держал резную шкатулку, а в левой — факел. Он говорил:

— Осталась такая малость! Вы скоро станете золой, а зола — эликсиром. Кто его вкусит — обретет бессмертие.

Подошла Марцелла, оттерла Генриху лоб подолом.

— Я буду петь тебе, золотой мальчик, — пообещала она. — Пока ты умираешь, я буду петь.