Рубедо

Толпа запрудила улицы от Пратера до самого Ротбурга. Люди толкались, кричали, выдыхали пар в февральскую оттепель; женщины махали платками, мужчины — шляпами; мальчишки бежали следом за экипажем, со смехом и визгом удирая от косо поглядывающих гвардейцев; верующие поднимали над головой иконы Спасителя и Девы Марии; кто-то плакал; кто-то с молитвой перебирал четки.

— Слава Спасителю! — неслось то слева, то справа.

— Весь Авьен молился вместе с тобой!

— Вива!

Генрих время от времени поднимал ладонь в приветственном жесте.

Он сам приказал заложить экипаж с открытым верхом, и ехал простоволосый, в распахнутой шинели, с наслаждением вдыхая сырой холодный воздух и внимательно разглядывая незнакомые лица — разрумянившихся барышень, суровых офицеров, степенных фабрикантов, улыбчивых старух, угрюмых матрон, дымящих трубками стариков, студентов и детвору. Пестрели платья и костюмы, перья на шляпках, ожерелья и броши. Менялись как в калейдоскопе глаза карие, серые, голубые. Гладкие щеки и испещренные морщинами лбы.

Генрих каждому улыбался. Каждого старался одарить взглядом.

После многодневного заточения он стал жаден до людей.

Морфий пробил в его душе сквозную рану, которая зарастала мучительно медленно. И, оставаясь в одиночестве, Генрих особенно остро ощущал разрывающую его тоску. Поэтому все чаще принимал новых министров, разговаривал с Натаниэлем и Андрашем, делился планами, писал и читал написанное вслух, замещая морфиновый голод живым человеческим общением.

Он больше не мог позволить себе отгораживаться от мира и больше не хотел быть один. Хотя нет-нет, да при виде толпы ворочался еще неназванный, но уже ощутимый червячок беспокойства.

— Что там за милые девушки в одинаковых туалетах? — спрашивал Генрих у адъютанта.

И Андраш, знающий все и обо всем, тут же с готовностью отвечал:

— Институтки, ваше высочество. По вашему приказанию открыли первый женский корпус. Будут обучаться естественным дисциплинам, стенографии и медицине.

— Как встречено такое начинание?

— Как всегда и бывает: одни ропщут, другие одобряют.

— Надо открыть филиалы по всей Империи. Нужно больше грамотных и образованных людей. А это что за господин? Одет по моде, с лица турулец, но незнаком мне.

— Это новый фабрикант, ваше высочество. Герр Пройсс получил патент в Туруле на производство продуктов, которые особым образом могут храниться несколько месяцев без утраты вкусовых качеств. Называются кон-сер-вы. Подал прошение на строительство завода.

— Как интересно! — с воодушевлением ответил Генрих, привстав на подушках и провожая фабриканта заинтересованным взглядом. — Надо обязательно встретиться с этим предприимчивым человеком и побольше узнать о технологии! Это решило бы вопрос продовольствия в отдаленных гарнизонах и госпиталях!

— С вашего позволения я уже начал принимать прошения. Когда вы сможете возобновить приемы?

— Чем скорее, тем лучше, Андраш. Положим, завтра же с утра. Как много заболевших за месяц?

— Порядком полторы тысячи человек.

— А умерших?

— Около двухсот. Госпитали пока справляются.

— Пусть фельдшеры усилят подворовые обходы. Под учет всех, кто контактирует с больными. Вынеси этот вопрос на ближайшее заседание кабинета министров. Смотри! — он снова привстал с сиденья. — Какие чудесные букеты! В их простоте есть особая прелесть. Немедленно возьми один! Тот, с гортензиями! Я поднесу его матушке.

И приказал остановить экипаж, пока Андраш расплачивался с цветочницей — та раскраснелась, довольная вниманием высокопоставленных покупателей, кланялась так, что развязались ленты на капоре. Она еще долго махала вслед экипажу, а Генрих обеими руками держал букет, пахнущий морозом и растительным соком, и чем больше приближался к Ротбургу, тем сильнее робел.

Когда экипаж въехал на двор и ворота закрылись за ними, Генрих еще какое-то время сидел на месте, не в силах подняться и сделать шаг. Андраш терпеливо ждал, одной рукой придерживая распахнутую дверцу, другую заложив за спину.

— Все ли убрали? — наконец тихо осведомился Генрих, не глядя ни на адъютанта, ни на выстроившихся у лестницы лакеев, а только себе под ноги.

— Так точно, ваше высочество, — так же тихо ответил Андраш. — Везде чисто, как вы и приказывали.

— Это хорошо, — отозвался Генрих и, облизав губы, повторил: — Хорошо…

Потом молча сошел с подножки.

Первой его встретила малышка Эржбет.

Вырвавшись из рук матери, подбежала, обняла, уткнулась носом в живот, захлебываясь словами:

— Генрих! Где ты был? Я так скучала! Никто не говорил, куда ты пропал! Почему? Я боялась, ты умер! Мамочка все плакала, а папочка…

— Элизабет! — тут же окликнула ее императрица.

Прошуршав по паркету траурным подолом, остановилась на почтительном расстоянии, поджав губы и всем видом показывая возмущения. Эржбет подняла разрумянившееся личико и испуганно заморгала.

— Все в порядке, милая, — ласково сказал Генрих, едва касаясь ее худенького плеча и перебарывая желание погладить по волосам. — Видишь, я живой.

— Ты больше не уедешь, как мама? — спросила Эржбет.