Рубедо

За несколько дней до Пасхи Генриха встретили на восточном вокзале несколько людей, одетых в штатское. Его возвращение держалось в секрете, и сам он — в походном сюртуке, в котелке, надвинутым на самые глаза, с лихо закрученными подчерненными усами, — без лишних помпезностей и приветствий поспешно сел в поданный экипаж.

— С возвращением, ваше высочество, — тихо поприветствовал его герр Шульц.

— Вы получили мою телеграмму? — без обиняков сразу же осведомился Генрих.

— Так точно, ваше высочество. Более того: я не удивлен и говорил вам, что в Туруле так же замечены национал-социалисты. Вам следовало быть осторожнее.

Генрих молчал, угрюмо поглаживая стилет Марго — вещь, с которой он не расставался ни на минуту.

Конечно, герр Шульц прав: будь Генрих хотя б немного более осторожен, не пострадал бы Андраш.

Адъютанту было велено оставаться в госпитале до полного выздоровления. И, хотя Андраш не смел перечить распоряжению кронпринца, весь вид говорил, что он с этим не согласен.

Покушение послужило и толчком для Турульского парламента: утром следующего дня единогласно было вынесено решение принять поддержку Авьена как в отношении медицинской помощи, так и в отношении военной. Граф Медши выглядел взволнованным, что никогда ранее не наблюдалось за ним, и Генрих понимал, что это было вызвано опасением перед возможностью обвинения в государственной измене.

Эпидемия изменила все: до лучших времен отложены мечты о независимости, прежние заговорщики перераспределены в регионы, и вокруг Генриха сформировался надежный круг лояльных к нему людей. В конце концов, он все еще был Спасителем, и все еще был Эттингеном.

— С тех пор, как вашим указом закрыли рестораны и кабаки, ваше высочество, — продолжил герр Шульц, — о подпольщиках ни слуху, ни духу. Но я бы не советовал расслабляться. Полицейские разгоняют толпу с улицы — она идет в кафедральный собор.

Подтверждая его слова, в отдалении загудел колокол.

Генрих поморщился и с досадой заметил:

— Я все еще ищу рычаги воздействия на церковь. Его преосвященство считает, что они полностью автономны и независимы от государства. Будь я императором…

Он осекся, высказав мысль, которую можно было расценить как крамольную. Но к его облегчению герр Шульц просто спокойно ответил:

— Но вы Спаситель.

— И потому отчасти тоже подчиняюсь церкви, — Генрих погладил пальцем выпуклые крылья на рукояти стилета. — Я должен буду присутствовать на мессе.

— В таком случае, ваше высочество, советую удвоить охрану.

Генрих понимал это и сам. Туже натянув перчатки, сказал:

— Мне было бы спокойнее, если бы кроме гвардейцев там были и ваши люди, герр Шульц.

Тот вежливо склонил голову.

— Конечно, ваше высочество. Мои люди наблюдают за всем, что происходит в Авьене. Особое внимание уделяется прибывшим в столицу и фармацевтическим фабрикам.

— Похвально. Нам не нужны заезжие террористы и не нужны трагедии на производстве. Много ли пересекло границу?

— Не слишком, и все по делу, — герр Шульц перелистнул обтянутый кожей блокнот. — Дюжина галарских инженеров. Двадцать медиков по обмену опытом. Два промышленника из Костальерского королевства и один с невестой из Славии.

— Что кабинет министров?

— Претензий нет. Но, понимаете, что отследить четкое распределение всех средств невозможно…

Генрих дернул углом рта в недовольстве. Конечно, он понимал это. Конечно, не все будет гладко на деле, даже если было гладко на бумаге.

Но все это можно исправить — потом. Сейчас стояли более насущные вопросы.

— Что доктор Уэнрайт? — тихо спросил он.

— Плохо, — не стал лгать герр Шульц. — Сами увидите.

Весь остальной путь они молчали, и Генрих угрюмо следил, как за окном проплывает лес, опушенный зеленью, как с ветки на ветку перескакивают прыткие белки, а птицы, обрадованные теплыми апрельскими днями, выводят свои трели.

Все будет так — и после исчезновения людей. Когда vivum fluidum сотрет их с лица, природа вернет свое, и Acherontia Atropos — бражник Мертвая голова, — вернется в Авьенские леса как символ победы смерти над человечеством.

Генрих вздрогнул, когда фиакр загрохотал по мощеной дороге, минуя ворота замка Вайсескройц.

Здесь встретил его Томаш, взявший на себя заботу о Натаниэле. И хотя лицо старого камердинера было вышколенно строгим, по вспыхнувшим глазам Генрих понял, что тот чрезмерно рад его видеть.

— Отнеси мой саквояж наверх, — говорил Генрих, улыбаясь в отрощенные усы, к которым так и не привык, и позволяя Томашу себя раздеть. — Только не в ту комнату. Лучше в восточные покои.

В замке он чувствовал себя слегка неуютно — многие недели Вайсескройц стал для Генриха тюрьмой, и неприятные воспоминания, и так и не выветрившийся запах гари, и заново вставленные окна взамен разбитых, и зуд в руках заставляли Генриха быстрее разделаться с указаниями и, наконец, постучать в дверь гостевой комнаты в мезонине.

За дверью раздавались надсадные хрипы. Скрипели пружины, будто кто-то ворочался и никак не мог подняться с постели. Наконец, осипло сказал:

— Войди…те…