Рубедо

Не веря своим глазам, Генрих наблюдал, как гуща становится водой, как грязная пена выкипает через растопленную восковую пробку, а на дне остается жидкость прозрачная как ключевая вода, ставшая сперва ярко-лимонной, а потом рубиновой как вино. Все больше нагреваясь в печи, жидкость потемнела, а потом вдруг вспыхнула изнутри целым фонтаном искр — и Генрих понял, что видит невооруженным глазом.

Холь-частицы.

Протянув руки, Генрих вынул колбу из огня — она оказалась совершенно холодной. Встряхнув, он снова увидел переливающееся золото, и засмеялся как ребенок, впервые играющий с калейдоскопом. И больше не обращал внимание на закопченный потолок, на собственные ожоги, на стуки снаружи и голос Томаша, взволнованно спрашивающий:

— Ваше высочество?! Вы в порядке? Ваше…

Прижимая колбу к груди, Генрих без слов прошествовал мимо опешившего Томаша, поспешно взбежал по лестницам в мезонин и с порога протянул испуганно вскочившему Натаниэлю колбу.

Ламмервайн. Божественная кровь.

Кто ее вкусит — обретет бессмертие.

Собор Святого Петера. Пасхальная месса.

В соборе — не протолкнуться, а люди все подходили и подходили.

Из экипажа Генрих угрюмо наблюдал, как вереницы паломников тянутся через авьенские улицы — молодые и старые, знатные и бедняки. Вздыхали, молились, распевали псалмы, кашляли, шептались друг с другом, крестились каждый раз, когда над площадью разносился гул Пуммерина.

…Бо-омм!

…Боом-м!

С каждым ударом в виски Генриха будто вкручивали ржавые шурупы.

Откинувшись на спинку сиденья, он прикрыл глаза.

Он ошибался в своих гражданах. Все министры ошибались, думая, что напуганные эпидемией люди останутся дома даже в светлый праздник Пасхи. Но Пуммерин звал на мессу, епископ вынес из фамильного склепа мощи святых Эттингенов, и каждому, приложившемуся к ним, обещано спасение.

Генрих дотронулся до виска, и сейчас же отдернул перебинтованные пальцы: свежие ожоги, слегка припудренные Томашем, еще болели, а опаленные усы и часть волос с висков и шеи пришлось сбрить.

— Странный праздник, — не открывая глаз, пробормотал Генрих. — Радуются воскрешению того, кого сами и распали. И славят того, кого сами сожгли. Думают, что болезнь отступит, едва они прикоснутся к засушенному сердцу мертвеца. — Фиакр подбросило на мостовой, и Генрих обернулся к сидящему рядом секретарю, на лице которого отражалось явное недоумение. — Ничего, Йован. Не обращай внимания. Скажи, твоя семья тоже отправилась на мессу?

— Конечно, ваше высочество, — осторожно ответил секретарь.

Среднего возраста и роста, он происходил из Бонны и был усерден и рассудителен, хотя все же и не мог в полной мере заменить Андраша: за короткий срок этот расторопный молодой человек стал не только адъютантом Генриха, но и другом — вторым по значению после Натаниэля.

Сейчас ютландец спал глубоким сном в мезонине. Рубиновый эликсир тек в его крови, постепенно окрашивая щеки больного в розовый оттенок, и позволяя дышать свободно, почти без кашля. Возможно, когда он проснется, то будет совсем здоров. Тогда Генрих запечатает остаток эликсира и отправит в Равию — для отца. И только время потребуется для создания новых порций.

— Надеюсь, вы посоветовали своим близким соблюдать меры безопасности, — вслух сказал Генрих, но с досадой отметил, как Йован неуверенно кивнул.

Никто не исполнял указаний. Только не на мессе.

Его прибытие ознаменовалось гимном.

На смену колокола вступил духовой оркестр, и Генрих, на ходу разматывая бинты, заученно улыбался авьенцам, гвардейцам и полицейским, священнослужителям и мальчикам из хора, прилежно выводящим:

«Пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!»

Генрих старался не смотреть по сторонам, а только перед собой: здесь было слишком душно, слишком громко гремел орган, слишком трескуче полыхали свечи и густо, до дурноты пахло ладаном. Реставраторы хорошо поработали над восстановлением собора — теперь не отличить, каких фресок и статуй коснулся огонь. Зато у фигуры Спасителя — руки искорежены скульптором, словно их действительно коснулся огонь. И Генрих едва осадил себя, чтобы не спрятать ладони.

У алтаря — сухая фигура в алом. При виде Генриха сверкнула глазами, точно вонзила в сердце ядовитое жало, и степенно, ровно поклонилась:

— Laudamus te. Benedicimus te. Adoramus te…[32]

Хорошо поставленный глубокий голос подхватил хор:

— Gloria in excelsis Deo![33]

Дьюла коснулся губами алтаря. Макушка, прикрытая алой шапочкой, показалась освежеванной плотью.

Генрих трижды посылал епископу прошение о проведении закрытой мессы, но не получал ответа. Дьюла игнорировал его, а, может, ждал, что Генрих лично придет на поклон. Или же до сих пор таил злобу на проведенный гвардейцами обыск, который случился аккурат накануне Великого четверга.

Генриху было все равно.