Рубедо

Он механически произнес ответную речь, составленную на этот раз Йованом, в которой больше внимания уделялось эпидемии и профилактическим мерам против нее, нежели самому Господу. Прожигающий взгляд Дьюлы чувствовался почти физически, и ему хотелось поскорее закончить мессу.

Хор грянул «Exsultet jam angelica turba»[34], и к алтарю потянулись люди.

Шли, крестясь и подхватывая Amen. Жались друг к другу. Подталкивали в спину. Топтались у алтаря, ожидая, пока епископ раскроет шкатулки — на алом бархате, забранные ажурной тончайшей сеткой, покоились сердца Эттингенов. Они были черными как агат и тускло поблескивали в свечном пламени, будто покрытые лаком. И, точно в бреду, Генрих услышал призрачные слова Дьюлы:

«Они хранятся здесь. Сердце Генриха Первого, Генриха Второго и Генриха Третьего. А скоро к ним добавится и четвертое. Ваше…»

Люди наклонялись над шкатулками, гладили сетку, касались ее губами. И вслед на ними приходили другие. И еще. И еще. Нескончаемый поток страждущих, вздыхающих, рыдающих, трогающих, кашляющих, целующих, касающихся рубинового перстня на пальце Дьюлы. И каждый — останавливаясь перед Генрихом, — поднимал бледное лицо и шептал:

— Благослови…

Привычным жестом Генрих вздымал двуперстие искореженной голой руки, и сам стыдился ожогов. Но люди впивались в его уродство жадными взглядами, ловили его слова приоткрытыми сухими ртами, крестились, кланялись в пояс — и их оттесняли следующие.

От этой карусели лиц, мешанины запахов и раскатистых аккордов органа у Генриха кружилась голова. Рука поднималась все тяжелее, все глуше звучал собственный голос. Он думал, что если бы сейчас в толпе оказался террорист, то Генрих не смог бы ему ответить. Но собор оцепляли гвардейцы, внутри — Генрих знал это совершенно точно, — сидели люди герра Шульца. Возможно, кто-то из них так же подходил к Спасителю за благословением и целовал сухие сердца Эттингенов, блестевших теперь и от чужой слюны, сколько стоящие с епископом служки не обтирали шкатулки платками.

Человек перед Генрихом закашлялся, издавая глухие надсадные звуки. Генрих замер, держа руку навесу и вперив в просящего взгляд — не упадут ли с губ розовые капли крови? Но в полутьме не видно, лица скрыты тенями, колеблется свечное пламя, и не разобрать — кто теперь перед тобой. Лишь слышно, как в толпе закашлялись на разные лады.

Генрих похолодел.

— Ваше преосвященство! — негромко сказал он. Не получив ответа, обернулся: епископ надменно улыбался в толпу, без устали протягивая перстень для поцелуя. Генрих опустил руку и приблизился на шаг к алтарю.

— Ваше преосвященство! Я требую перерыва!

Новый просящий, оставшийся без благословения, горестно застонал. Дьюла повернулся, впечатав в Генриха злобный взгляд.

— Ваше высочество! — негромко и ровно проговорил он. — Прошу вас вернуться и дослужить до окончания мессы!

— Она закончится сейчас же!

По толпе пронесся вздох. Его тут же заглушил гулкий кашель.

Действовать надо было немедля.

Шагнув к алтарю, Генрих с силой захлопнул шкатулки.

— Месса окончена! — громко и четко, глядя Дьюле прямо в глаза, сказал он. И взмахом руки — легким пламенем, сорвавшимся с пальцев, — остановил хор.

Орган квакнул и умолк на незавершенной ноте.

В соборе установилась тишина, едва нарушаемая неодобрительным гулом и надсадным кашлем.

— Вы не посмеете! — ощерился Дьюла. — Это церковь…

— Глядя на вас, я понимаю, что церковь в опасности, — парировал Генрих, и голова епископа затряслась точно у старика.

— Кто дал вам право?!

— Он, — Генрих указал пальцем вверх и крикнул гвардейцам. — Вывести людей! Сопроводить по домам! Проследить, чтобы никто не выходил из дома до моего указания!

Толпа зашевелилась, загудела возмущенно, но времени не было объяснять. Vivum fluidum как тень переползал с одного человека на другого, его вдыхали ноздрями, глотали со слюной, оставляли на роговице, обтирая слезящиеся от свечного дыма и ладана глаза. Болезнь уже была здесь. Болезнь вела за собой смерть. Требовалось лишь время, чтобы пустить корни в каждом из собравшихся, но гвардейцы не дали такого шанса.

Ворота собора распахнулись по первому же требованию Генриха. Орудуя прикладами, гвардейцы гнали толпу на выход. Кто-то испуганно визжал, кто-то изрыгал угрозы, кто-то плакал, кто-то молился — но солнечный свет, хлынувший в собор, разгонял настоянный полумрак и миазмы болезни. И Генрих облегченно вздохнул.

— Мерзкий мальчишка! — Дьюла сжал кулаки, едва удерживая себя, чтобы не встряхнуть Генриха за ворот мундира. — Ты за это ответишь! Кем ты себя возомнил?! Богом?!