Рубенс

Годы сказываются на нем — не на его руке, она энергична, как никогда, но на его общем физическом облике. Он сам это замечает, когда бегло набрасывает свой автопортрет. Конечно, такой волшебник, как он, умеет искусно манипулировать широкополой шляпой и просторным плащом. Но остается лицо — зеркало, от которого никуда не денешься. Глаза запали, щеки обтянулись. Изменилась форма затененного усами рта. Как бы ни был деликатен его карандаш, он не в силах сделать невозможное. Впрочем, этот рисунок — рабочий материал. Его волшебная кисть поставит перед собой трудную задачу — оживить это постаревшее лицо. Как всегда, он будет добиваться идеализированного сходства…

Черные шляпа и плащ подчеркнут светлые пятна кожи — лицо и руку на эфесе шпаги. Темные волосы затенены полями шляпы. Усы и бородка тоже темные. Закрученные более лихо, чем на рисунке, усы очень умело скрывают линию рта. Традиционная игра светотени благодетельна для лица. Остаются глаза: веки отяжелели и взгляд затуманен. Некоторые усматривали в этом налет меланхолии.

Лет за пятнадцать до этого он написал свой автопортрет по просьбе принца Уэльского, будущего Карла I, который, как говорили тогда, убедил художника преодолеть свою скромность! Он и на том портрете изобразил себя в широком черном плаще и большой черной шляпе. Но тогда он ничего не утаил — ни своих глаз, ни рта, ни волос, ведь тогда он был в полном расцвете сил. Твердой рукой он изобразил первые возрастные изменения, которые ложатся на лицо. Они нисколько не портят мужчину, скорее его красят. Теперь он постарался не настаивать на них, избежать подробностей.

Внешне в его жизни ничто не изменилось. Рубенс по-прежнему хозяин замка Стен, секретарь его католического величества в тайном совете и личный живописец кардинал-инфанта, то есть человек, который вращается только среди великих мира сего. Да и в самом Антверпене его друзья — это члены магистрата, высокопоставленные чиновники, богатые меценаты: Рококс, Брант, Гевартиус, Моретус, ван дер Гест, люди ученые, образованные и, как правило, благочестивые — причем они любят выставлять это благочестие напоказ: строят капеллы, учреждают приюты, на украшение которых не жалеют денег. Впрочем, это лишь одна сторона жизни антверпенцев. В городе по-прежнему процветают пьянство и чревоугодие. Казалось бы, после тягот и потерь, которые выпали на долю Антверпена во время войны, каждый должен был бы стремиться к умеренности. Но куда там! Все слои общества любят устраивать пирушки. Напрасно власти пытаются этому противостоять, издавая множество указов, среди них даже такой, который запрещает «излишества, обжорство и пьянство во время свадебных пиров». Отныне число гостей на свадьбах не должно превышать сорока, и продолжаться праздник может не дольше «одного дня и второго дня пополудни». Только редкие добродетельные граждане поддерживают власти в этом вопросе. Так, например, Путеанус опубликовал свой «Комус», чтобы разоблачить общественное зло — излишества, по он лишь навлек на себя неприятности и нажил врагов, в частности среди жителей Антверпена. Даже ученые-гуманисты, Бейерлинк и Вовериус — оба приятели Рубенса, выступили против слишком рьяного профессора. Несмотря на указы, Рихард Верстеген нашел способ описать двадцать пять различных видов пьянства, Вильгельм Огир написал «Чревоугодие» — первую пьесу из цикла, посвященного семи смертным грехам — теме, которую Адриан Браувер уже разработал в живописи.

Прожив некоторое время в Голландии, где он учился у Франса Хальса ^[261], этот фламандец поселился в Антверпене. Он мастерски пишет жанровые сцены, отличающиеся удивительной свободой фактуры и человечностью. Не сказывается ли на нем влияние буржуазной кальвинистской Голландии? Во всяком случае, в его творчестве нет и следа влияния Контрреформации. Ни сюжетом, всегда реалистическим и современным, ни монохромной палитрой, ни маленьким форматом своих картин он не похож на своих блистательных собратьев по искусству, пишущих эффектные произведения для церкви. Браувер — остроумный и лирический интерпретатор человека в его повседневной жизни, человека, который курит, пьет, иногда истязает самого себя, потому что он существо темное и жалкое. От произведений Браувера веет редкой задушевностью.

В такой же манере работает ученик Браувера, бывший булочник, Иос ван Красбек^[262]. И даже Иорданс, рьяный поборник героической живописи, автор блистательных картин на библейские и мифологические сюжеты, понемногу начинает склоняться к жанру. Он все чаще пишет семейные празднества, на которых три поколения семьи, собравшись за столом, едят, пьют, кричат и распевают песни. Это самые совершенные его произведения — никогда прежде Иорданс не добивался таких красивых аккордов коричневых и красных тонов.

От природы не убежишь, она всегда берет свое. Человек может вознестись так высоко, что ему начинает казаться, будто он утратил всякую связь со своим народом, — но не тут-то было. Тот, кто ушел от своего народа, все равно вернется к нему, пусть даже каким-нибудь окольным путем.