Рубеж

Да и чуять нечего. Вот она, цацка золотая, с пчелкой дивной. Эх, пан Панько, удружил! И за что? Или я твоему Ковену на дороге встал? Или не в Ковене дело?

— Эй, морок! Чего пропал?

Хоть и ждал, да все же дрогнуло сердце. Вот он! Длинный, темный, рукастый, узкие глаза нездешним огнем горят.

…И пальцы! На одной руке — четыре, на другой… Шесть на другой!

Вэй, яблочко-то от яблони!..

— Что тебя от меня надо, Иегуда бен-Иосиф?

— Что?! — восхитился я (шепотом, шепотом!). — Сначала ты, нежить, тревожишь почтенного человека, грозишь даже, а потом еще удивляешься! Вэй, что за мир? Даже у призраков не осталось совести!

— Я проиграл, — печально проговорил морок.

— А мне что за дело? — возмутился я. — Или это повод приставать к бедному жиду?! Да клянусь Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг!..

Грустный смешок. Я осекся. Во-первых, нечего зря клясться, а во-вторых…

— Мне так уже ответил один Заклятый. Только без имени Ав. Он был не столь учен, как ты, бен-Иосиф!

— Эй, Юдка! Чего не отвечаешь, пархатый жид?

Ага, панове черкасы! Эх, спугнули!

— До пана сотника, живо! А не то я тебя, курвий сын, канчуком!

— А ты попробуй, хазер! — предложил я, взглянув прямо в его наглые глаза.

Дернулась рука, за шаблю хватаясь, дернулась, опустилась.

— Потом поговорим, — прошептал я в никуда. — Как заснут все. Не уходи!

Тихий шелест был мне ответом.

По тому, как крутил он седой ус, понял я — кончились шутки.

Совсем. И раньше пан Загаржецкий шутить мало был расположен. Особенно со мной. А уж теперь!

— Отойдем, пан Юдка. Важная у нас с тобой беседа будет. Важная — и последняя.

Тихо говорил, равнодушно даже. Словно сам с собой.

От камня несло нежданным теплом. Не удержался, коснулся рукой. Слаб человек, хоть и создан по образу и подобию Его! Захотелось мне, чтобы все вокруг правдой стало — и горы, и сосны, и дорога. И чтоб вела эта дорога хоть куда, только бы прочь от проклятой Бездны.

И жить захотелось.

Вэй, Юдка! Ты ли это?

Пан сотник тоже ладонь на камень опустил. Опустил, отдернул, стряхнул пыль.

— Вот чего, жиду. Говорить я буду. А ты слушай! Добре слушай! Я поглядел вверх. Сизый туман как будто ниже стал. Ниже — и гуще. Или почудилось?

— Нет нам двоим места на земле, пан Юдка!

— Знаю, — поморщился я. — И за этим стоило меня тревожить? И вновь показалось мне, что передо мной — вставший на дыбы разъяренный буйвол.

— Ты слушай, жиду! Слушай! Потому и дал я слово крепкое, и поклялся всем, чем черкас вольный поклясться может, что порешу тебя, вражье отродье, вот этой рукой!

Хрустнули пальцы, в кулак сжимаясь. Побелели. А мне вдруг скучно стало.

Сначала скучно. Потом злоба накатила.

— Вэй, Логин, сотник валковский! Твоя клятва — зеленая, еще и почки на ней не набухли. А моей уже трех десятков лет поболе! Поклялся я, что никто из вас, губителей семьи моей, от меня не уйдет. А как помирать станешь, пан Загаржецкий, вспомни всех жидов, что твои черкасы зарезали, огнем сожгли да на пали набили. И девушек наших вспомни, что так матерями и не стали! Ты по своей дочке плачешься, а кто оплачет сестер моих? Кто оплачет мою мать? Смертью меня напугать хочешь, дурной гой? Да я уже умер давно, меня уже собаки съели, а вороны кости разнесли! Понял?

Крикнул — и задохнулся. И сердце болью зашлось.

Ждал удара — не ударил. Даже за эфес сабельный не взялся. Стоял, набычившись, словно и вправду — буйвол.

Молчал.

Плохо молчал. Трудно.

— День тебе даю, пан Юдка, — наконец вздохнул он. — От этого вечера до следующего. Выведешь нас из пекла — шаблю дам. Схватимся один на один, а там уж как Бог рассудит. И с хлопцев клятву возьму, чтоб отпустили тебя, кровопийцу, коли меня порешишь. А нет — плохо умрешь, пан сотник надворный. И сам умрешь, и все жиды, что от Валок до Иерусалима вашего землю поганят, кровью умоются! И в том тебе Покровой клянусь. Понял ли?

Хотел я ему припомнить, что не он первый грозит народу моему. И фараоны грозили, и цари греческие, и кесари римские. Да где они теперь?

Хотел — но не стал. Я — мертвец, а он кто? Что толку душам в Шеоле лаяться?

Как сказал — так и будет.

— День тебе, — хрипло повторил он. — Я пожал плечами.

Отвернулся. Отвернулся — и пошел прочь от этого мертвеца.

— Потому я и проиграл, — невесело усмехнулся он. — Даже тебя заставить не смог. Вот и весь сказ, Иегуда бен-Иосиф!

Я поглядел на черную тень в сером сумраке. Руки-клешни бессильно свесились, глаза вниз, на битый щебень смотрят.

Думал ли я, что придется беседовать с каф-Малахом? И где?

— Самаэль против Рахаба, — медленно проговорил я. — Розовое воинство — против голубого. И Блудный Ангел посередине…

— И мой сын, — глаза блеснули страшным, запредельным огнем. — Ребенок, никому не сделавший зла!

Помню! Помню я эти глаза! Как взглянул на меня тот байстрюк, Пленник, памятной ночью мне встретившийся, как заглянул в душу…

— Мне кажется… Мне кажется, Самаэль задумал что-то плохое. С миром. И с моим ребенком. Поэтому я спешу. Мы и так потеряли много времени. День на Околице — это почти неделя в Сосуде. Я не должен опоздать.