Рубикон, или Мир в латах

Так что я помалкивал себе да приказы начальства выполнял. Конфисковывал оружие, громил арсеналы, разгонял демонстрации демобилизованных, поощрял отличившихся… Дальше – больше. Конфисковывал контрабанду (на девять десятых то же оружие!), громил в лесах базы (те же арсеналы, только подпольные!), разгонял демонстрации (теперь уже в поддержку демобилизованных!), поощрял отличившихся… И меня тоже поощряли. Спецвзвод, спецрота, спецбатальон, начальник штаба спецподразделения, командир этого спецподразделения, спецуполномоченный западноевропейского подсектора Восточного сектора Секретного отдела ЮНДО, начальник вышеупомянутого подсектора… Ступенька за ступенькой, прыжок за прыжком, поощрение за поощрением… A la guerre, comme a la guerre![2] Благо la guerre хватало: только поворачивайся. А в рейдах и вообще разговор короткий – не ты, так тебя! Пусть не первый встречный, не второй и не третий. Но не будешь стрелять первым – рано или поздно получишь свою порцию свинца. Среди моих коллег много гуманистов было – где они все? Давно спят в земле сырой, гуманизмом от холода укрываются!.. А гуманизм, известное дело, не согревает – не камин…

А я вот живу, хотя кое-кто сомневается: имею ли на это право?.. Но о правах не будем. Права даются, чтобы обязанности выполнять. И если выполнять их как положено, никто и не вспомнит – что там у тебя с правами?

Но вот скребутся с некоторых пор на душе кошки: то ли мы делаем и так ли, как положено? Не начальством положено, с начальством-то как раз все в порядке!.. Гложет меня одна мысль: почему для того, чтобы человек перестал убивать другого человека, надо угробить несметное количество народу? Или это удел всех, кто двигает прогресс?.. Конечно, если смотреть по большому счету, то все эти Бывшие Военные и их приспешники – всего лишь колдобины на дороге истории, тщетно пытающиеся остановить колесо развития. Колдобины, правда, живые, мечущиеся, разумные, но их жизнь, метания и разум направлены лишь на одно – столкнуть колесо с широкой проезжей части на обочину, в грязь и болото, где оно поневоле остановится… А с другой стороны, вернешься с задания, настрелявшись и навзрывавшись, ввалишься в теплую казарму, скинешь с натруженных ног прочные «Адидас», устроишься под горячим душем, смывая с тела засохший пот, только разогреешься и успокоишься, и тут мыслишка, гаденькая такая, подлая: «А то ли это развитие? То ли колесо, если его ось приходится смазывать такими потоками крови?! И не в тупик ли скрипим?..»

И наверняка не у меня одного были такие мысли. Или вы думаете, от несчастной любви повесился в сортире Жердина Хантер? Или полагаете, что в припадке геопатриотизма бросился под танк кригеров Филиппинец? Не с гранатой, между прочим, бросился, а просто так, ни с того ни с сего. Следователи посчитали: с перепугу, – но кто из них знал Филиппинца, как знали его мы? Филиппинец боялся только одного – пули в живот. Не в голову и не в ногу, а именно в живот. И потому носил усиленный бронежилет, весивший больше обычного, хотя это и требовало от Филиппинца лишнего часа физических упражнений каждый день. Такому бронежилету был страшен только гранатомет. Он, этот жилет, не очень-то и пострадал от гусеничных траков. Я знаю, я видел его. И то, что осталось от Филиппинца, видел. А следователям, думается, истина и не нужна была вовсе…

Потом, когда я ушел с непосредственной «работы», стало полегче. Все-таки когда сам не видишь выпущенных наружу кишок и мозгов, все происходящее становится чем-то абстрактным, далеким, тебя вроде бы и не касающимся. Но мысли не уходят, они остаются и продолжают кусать за сердце в самое неподходящее время. И не только тебя. Я знаю, я и в глазах других видел чувство вины перед всем миром. Видел, как смотрел на мир перед своей отставкой бывший начальник Глинки Сковородников. Все мы люди. Это только у Рыманова в глазах стылое железо. Поначалу я думал, что так и должно быть, ведь он русский, они все такие. Но потом познакомился с Громовым, Сковородниковым, сотнями других русских, и ни у кого больше свинца во взгляде не было – люди как люди. Но почему-то именно Рыманов шагал к вершине пирамиды. Я против него ничего не имею: умен, находчив, смел, отличная реакция – но в глазах у него стылое железо… Его никто не любит, хотя его не за что не любить. Он отличный парень, он хороший товарищ, он весел, когда надо веселиться, и серьезен, когда не до веселья, он умеет сказать над свежей могилой, под грохот салюта, проникновенные слова, такие, что с трудом проглатываешь комок в горле… Но в глазах его стылое железо!