Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

И все же, если в пропаганде Октавиана и допускались какие-то выдумки, то были для нее и серьезные основания. Связь Антония с Клеопатрой, ставшая официальной в 32 году, после его развода с Октавией, была понята большинством римлян именно как то, чем она являлась на самом деле, — изменой глубочайшим принципам и ценностям Республики. Республика была уже мертва, однако присущие ей предрассудки не лишились свойственной им свирепости. Подчиниться тому, что недостойно гражданина, — именно этого всегда и больше всего опасались римляне. И поэтому утративший свободу народ находил лестным для себя позорить Антония, называя его обабившимся рабом чужеземной царицы. В последний раз римский народ мог опоясать себя мечом, считая, что и Республика, и его честь, в конце концов, еще не полностью умерли.

По прошествии многих лет Октавиан будет хвастать: «Вся Италия, без понуждения, присягнула на верность мне, и потребовала, чтобы я повел ее на войну. Провинции Галлия, Испания, Африка, Сицилия и Сардиния также дали подобную клятву».[291] Здесь в облике плебисцита, охватившего половину мира, проступало нечто вовсе не имевшее прецедента: проявление универсализма, сознательно рассчитанного на то, чтобы отодвинуть в тень Антония и Клеопатру, и опиравшегося на традиции не Востока, а самой Римской Республики. Неоспоримый самодержец и поборник самых древних идеалов своего города — в таких двух качествах Октавиан отправился на войну. Сочетание это оказалось удачным. И когда в третий раз за менее чем двадцать лет две римские армии опять встретились лицом к лицу на Балканах, торжество снова выпало на долю Цезаря. Летом 31 года до Р.Х., когда флот Антония гнил на мелководье, а войско страдало от какой-то болезни, он был заблокирован на восточном побережье Греции. Стан его начал пустеть — самым позорным образом среди дезертиров оказался даже Домиций. Наконец, не имея более сил переносить сгущавшийся запах неотвратимого поражения, Антоний решил сделать отчаянный последний бросок. 2 сентября он приказал своему флоту попытаться прорваться мимо мыса Актий в открытое море. Большую часть дня оба огромных флота неподвижно стояли друг против друга в тихих кристально чистых водах залива. После полудня началось движение: эскадра Клеопатры рванулась вперед и, прорвав рубеж Октавиана, выскользнула на свободу. Антоний, сменивший свой огромный флагманский корабль на более быстрый, последовал за ней, однако большая часть его флота осталась позади — вместе с легионами. Они сдались быстро. В этой короткой и бесславной баталии погибли все мечты Антония и все надежды новой Изиды. Не один день после этого волны выбрасывали на берег золото и пурпур.

Целый год после победы при Актии Октавиан готовился к последнему броску. И в июле 30 года до Р.Х. его легионы появились под Александрией. На следующую ночь, когда сумерки, сгустившись, приближались к полуночи, звуки незримой процессии музыкантов прошествовали по городу, а потом поднялись к звездам. «И когда люди принялись размышлять об этой тайне, они поняли, что Дионис, бог, которому всегда стремился подражать Антоний, покинул своего любимца».[292] На следующий день Александрия пала. Антоний, совершивший самоубийство на манер Катона, умер на руках своей любовницы. Клеопатра последовала за ним через девять дней, узнав о том, что Октавиан намеревается провести ее в цепях во время своего триумфа. Как подобает фараону, она умерла от укуса кобры, яд которой, по мнению египтян, дарует бессмертие.

Тот испуг, в который Клеопатра повергла Рим, стоил существования ее династии. Цезариона, ее сына от Юлия Цезаря, втихаря казнили, династию Птолемеев официально низложили. В храмах всего Египта скульпторы принялись ваять образ нового царя — самого Октавиана. Отныне стране предстояло стать не самостоятельным царством, и даже не римской провинцией — хотя новый фараон предпочитал изображать дело иначе, — а личным владением. Впоследствии Октавиан будет хвастать своим милосердием: «Когда было безопасно прощать чужеземные народы, я предпочитал сохранить им жизнь, чем истреблять».[293] Александрия стала величайшим городом среди всех, что попадали в руки римских полководцев со времен Карфагена, однако участь ее оказалась совершенно иной. Беспощадный в борьбе за власть, Октавиан пользовался ею с холодным цинизмом. Александрия была слишком богата, — слишком сладок был этот горшок с медом, чтобы разбивать его. Неприкосновенными остались даже изваяния Клеопатры.