Рубин эмира бухарского

– Что-то я не заметил по балету в Мариинском театре, чтобы все было опоганено. По-моему, все как полагается.

– Да! Вы не знаете, что делается внутри театра. Там сейчас одни хамы! Вчерашние нищие!

Ратаевский был красен.

Паша заворочался на полке. Ратаевский замолк. Он, видимо, по разговору вначале не сомневался, что был среди своих, но внезапное молчание вызвало у него сомнение: не зашел ли он слишком далеко.

Но было уже поздно. Паша встал со своего места и стоял перед Ратаевским. Он был бледен, рот крепко сжат.

– Хамы? Нищие? А как называются люди, что воруют у нищих? Да еще у голодных, умирающих?

Ратаевский стоял, опешив. Краска начала сбегать с его лица. Все же он нашел в себе силы процедить:

– Я не понимаю.

– Не понимаешь? – Голос Паши звучал с невыразимым презрением. – А это понимаешь?

Он вынул из кармана золотой и протянул его на раскрытой ладони Ратаевскому.

Тот побледнел и отступил. Он стал тенью того, чем был минуту тому назад.

– Не знаю, что вы хотите, – бормотал он. – Что вы мне показываете?

– Не знаешь? – Углы губ Паши брезгливо опустились вниз. – А воровать знаешь? «Хамы! Нищие»! Тогда ты кто, если нищих обкрадываешь?

– Что вы ко мне пристали? – внезапно нервно взвизгнул Борис. – Я ничего не знаю.

– Зато мы всё знаем. Это из твоих вещей выпало, гадина.

Но мы недооценивали Бориса. У него, вероятно, уже был опыт подобных ситуаций. Он завопил:

– Вы лжете! Вы ничего не нашли! Вы сами подложили! Вы только говорите, что нашли.

– Не я нашел, а Катя, – тихо произнес Павел, видимо с неохотой примешивая имя Кати к этому делу.

Это как будто добило Бориса. Секунду он простоял, не смея поднять глаза. Но в нем были еще какие-то резервы мужества.

– Ну да, это я оставил, – с отчаянием признался он. – Это было слишком много для них. Продукты и один золотой я отдал, а другой оставил для следующей партии голодающих.

– Кто вам поверит? – насмешливо отозвался Паша. – Чем вы это докажете?

– Вернитесь на ту станцию и спросите, – уже нагло ответил Борис, чувствуя, что ему, может быть, удастся вывернуться. – И нечего обвинять других, когда сам…

– Что – сам? – Гнев исказил лицо Паши. – Что – сам? Говори, или я тебя сейчас…

Борис отступил. Страх быть битым был, по-видимому, еще сильнее, чем быть опозоренным. Он бормотал лишь:

– Нечего нападать на других. Тоже лезет. Подумаешь.

Внезапно он опустился на скамью около Толмачева, как бы ища защиты у него.

Я оглядел присутствующих. Паша все еще стоял с нервно подергивавшимся лицом и сжатыми кулаками. На лице Листера было выражение спокойного удовлетворения. Он, видимо, полностью наслаждался этой неожиданно разыгравшейся сценой.

Больше никто не сказал ни слова. Мы разостлали что имели по полкам, я и Паша на одной стороне сарая, Борис на противоположной, и устроились спать.

6

На следующее утро Паша и я встали рано. Ратаевского уже не было. Было ли у него какое-нибудь дело или он избегал встречи с окружающими, мы не знали.

Александра Ивановна и Катя выглядели выспавшимися и свежими.

За завтраком Листер не упустил случая рассказать о вчерашнем происшествии.

Кате было стыдно поднять глаза. Ей, видимо, казалось, что это бросает тень на нее, на всех.

В это время зашел молодой высокий начальник эшелона. Он пришел по делу, но его заставили сесть за импровизированный стол и выпить стакан чаю.

– Едем вечером, – сообщил он, – и в том же вагоне.

Все обрадовались.

Комендант, фамилия его была Соснов, разговорился. Несколько стесняясь, он объявил, что очень рад путешествовать в таком обществе, и рассказал, что до гражданской войны был рабочим электротехнического цеха Путиловского завода. Он расположил к себе всех. В нем была какая-то юношеская чистота и скромность.

– А что мы везем? – полюбопытствовал Толмачев. – Скажите, если не секретно.

– А у нас вообще ничего секретного нет, – ответил Соснов. – Мы везем как раз то, что обозначено на дощечках: «Питер – Туркестану». Смольный шлет Туркестану лучшее, что есть у нас и чего нет или не стало в Туркестане: медикаменты и нитки, бумагу и краски, музейные картины и книги, электрические лампочки, хирургические инструменты, и, кроме того, едет целая балетная труппа и оркестр. Цель ясна, – убежденно, но чуть заученно говорил он, видимо повторяя инструкцию, – привязать революционную окраину к промышленному и культурному пролетарскому центру, от которого она была отрезана последние годы.

Это было интересно, и я слушал, боясь проронить хоть слово.

– А чего вы спрашиваете, – вдруг изумился комендант, – будто сами не знаете. Ведь ваш вагон идет по специальному наряду Совнаркома.

– Про себя могу сказать, что я не знал, – отозвался Толмачев. – Совнарком посылает меня в Туркестан для археологических раскопок. Может быть, для вас это так же ново, как и для нас ваши слова? А теперь, зная, зачем я еду, вы, наверное, думаете про себя, что зря меня с такой помпой везут, что дело-то мое в такое время маловажное, а то и совсем ненужное.

– Ну, – промолвил комендант, вертя в руках пустой стакан, – раз правительство посылает, стало быть, нужно.