Рубиновый лес. Дилогия

Та смерть, о которой говорил Совиный Принц, словно лишила меня не только страха, но и любопытства. Услышав нечто, смысл чего ускользал от меня, как то бывало раньше, я не испытала знакомой досады и болезненного рвения узнать правду любой ценой. Мне было всё равно, даже если осталось на свете что-то, что было для меня слишком сложным и непостижимым. В мире ведь полно загадок, и я не обязана разгадывать их все.

Не это ли чувство люди называют смирением?

– Как попасть туда? Неужто вплавь? – спросила я, ступив с покрова изумрудной травы на покров песчаный, что выстилал берег небесной реки. Тир-на-Ног находился слишком далеко, чтобы можно было разглядеть что-то, кроме дворцов из витражных стёкол и остроконечных шпилей, а поблизости не виднелось ни причала, ни моста, ни лодки.

– Ах, госпожа! Ты шустрее, чем стрела. Постой, не торопись. Тебе ещё придётся выступить на бис.

Новообретённый покой растаял, как и Тир-на-Ног вдалеке: он вдруг сложился пополам, точно бумажный, и исчез. Снова появился вкус крови на языке – та заполнила рот сразу после того, как когти Соляриса пронзили мою грудь почти насквозь. Я помнила, как захлёбывалась в ней, пока умирала у него на руках, и как весь Круг встретил новый день вместо ночи. Несмотря на то, как мучительно выглядела моя гибель со стороны, мне было совсем не больно тогда.

Зато было больно теперь.

Рёбра заныли, а в грудной клетке разлилась чугунная тяжесть. Лишь прижав к ней руку, я поняла – так ощущается бьющееся сердце.

– Вы ведь сказали, что мир уцелел, – выдавила я, обернувшись. Совиный Принц стоял напротив, и у меня больше не было ощущения, что он улыбается под своей маской. – Я остановила Рок Солнца?

Совиный Принц кивнул.

– Да.

– А Красный туман?

– Нет.

– Почему?! Я ведь умерла…

– Наполовину умерла, и половину ту забрал себе туман. То был его обман. Ничего не кончено, увы, поэтому грёзы о покое немедленно сотри, – необычайно строго произнёс Совиный Принц и обхватил ладонями моё лицо. На ощупь руки его оказались упругими и тёплыми, прямо-таки человеческими, с аккуратно подстриженными ногтями и массивными перстнями до последних фаланг. Если бы я вдруг не заметила неестественно острые кончики ушей, выглядывающие из-под его золотистых кудрей и совиной маски, то решила бы, что передо мной стоит никакой не бог, а обычный мальчишка. – Туман невинен внешне и словно бы влюблён, но на голод вечный обречён. Не касайся. Вы враги. Увидишь – тотчас же беги! Я буду ждать тебя на Кристальном пике, у аметистовых садов, где гниёт любовь богов среди цветов. А теперь ступай домой, Бродяжка. Довольно заставлять его страдать, бедняжку!

Вернулись чувства. Вернулась жажда знаний. И вернулся страх. Я попыталась вскрикнуть, но не смогла – тело рассыпалось в объятиях взъерошенных крыльев, обернулось вихрем из янтарных листьев и улетело вместе с несколькими коричнево-рыжими перьями, подхваченными ветром.

А затем я открыла глаза и увидела над собой лицо Соляриса.

Кристальный пик

Пролог

Единственное, что он когда-либо испытывал в своей жизни, – это голод.

Мучительное, безудержное притяжение к чему-то далёкому и запретному, словно стремление восполнить давнюю утрату. Когда у него появилось тело, всё стало только хуже: прибавились урчание в желудке, отвергающем растительную пищу, утомительное сосание под ложечкой и ночной скрежет зубов, которые переставали ныть лишь тогда, когда вонзались в сырое мясо. Ему приходилось охотиться на белок и кроликов, чтобы хоть как-то насытиться, и в конце концов в лесу не осталось дичи.

В первый день месяца благозвучия он наконец-то обрёл лицо. Это случилось в кленовой роще у лона Танцующей реки, где кусты ломились от спелых ягод, собирая стаи пронырливых синиц. Вместе с птицами ягоды манили к себе и путников. Одним из них оказался юноша, только познавший необходимость бриться каждое утро и прелести женской ласки, чернявый и расцелованный солнцем на румяных щеках. Юноша держал в руке серп, которым срезал по пути стебли вереска для летней ярмарки, и размахивал им, когда пытался защититься. То была вынужденная мера, а не прихоть. Всё же кувшин не смастерить, пока не раздобудешь глину.

Когда он наконец сумел перекроить сворованное лицо и сделал из него собственное, то стал потихоньку заглядывать в поселения людей. Слушал, запоминал и учился, как быть одним из них – как притворяться, будто ты один из них. Так он вспомнил: утрата, оставившая после себя пустоту, которую он теперь тщетно пытался заполнить чужой плотью, действительно случилась с ним однажды.