Рубцов возвращается

Наконец, больше чем через час, Капустняку удалось доставить Екатерину Михайловну к отелю. Она всю дорогу то плакала и истерически всхлипывала. Французские и русские восклицания так и слетали у неё с языка. Оказалось, что при крушении она не потеряла почти ничего, деньги были на ней, а лучшие вещи и гардероб она отправила заранее, с пассажирским поездом. Ее только крайне беспокоило состояние здоровья племянницы, и Капустняк, как умел, старался ее успокоить.

Первым делом Екатерины Михайловны, войдя в номер, где в постели, под одеялом, уже лежала Ольга Дмитриевна, было броситься на колени перед кроватью и залиться слезами с неизбежными причитаниями на французском языке. Это делалось, разумеется, для тех двух дам, которые до её прибытия ухаживали за Ольгой.

Она хотела было броситься и расцеловать свою несравненную, божественную Олечку, но доктор, бывший свидетелем этой сцены, не допустил ее, сказав, что каждое волнение может быть гибельным для пациентки.

– Как, разве она опасна? О, я несчастная! – уже с неподдельным ужасом воскликнула достойная женщина, зная, что со смертью Ольги будущая перспектива жизни в Париже, и собственный салон, и триста тысяч, все рухнет безвозвратно.

Врач взял ее за руку и отвел в сторону.

– Бога ради, говорите потише, она в полном сознании… – Вы убьете ее!

– Что, опасна? Есть надежда? – с пытливым, испуганным выражением приставала она к доктору, и тот повторил ей тоже, что уже раньше сказал Рубцову.

– Для меня её смерть – смертный приговор, доктор! – шепнула достойная женщина, – спасите ее, и, клянусь вам, я озолочу вас!..

– Что вы, сударыня, что вы?! Это наш долг! – отстраняя даму, проговорил доктор, а у самого даже руки похолодели от волнения, при одной возможности получить солидный куш. Вот уже больше месяца, проигравшийся доктор не видит в своих руках даже золотого.

Уже по рассказу Капустняка, Екатерина Михайловна знала, что Ольга обязана своим спасением исключительно только молодому, русскому певцу и со слезами на глазах благодарила Рубцова за оказанную помощь.

– Надеюсь, – говорила она: – что когда вы приедете во Флоренцию, ваш первый визит будет к нам. Мой дом всегда открыт для вас и вашего друга! Такая услуга не забывается!

– О, я очень был бы счастлив воспользоваться вашим любезным предложением, но мой маршрут изменен: я теперь еду в Неаполь и поселюсь в Соренто… но если мне случится быть во Флоренции, я первым долгом сочту…

– Боже, какой официальный тон!.. Вы не можете говорить со мной так, я с этого дня считаю вас за родного, потому что и другой родной не сделал бы того, что вы сделали для моей Олечки.

«Это и видно…», – подумал Рубцов, но не сказал ни слова и, поклонившись, вышел из помещения.

Капустняк уже снял на втором этаже две комнаты, для себя и для Рубцова, и через несколько минут оба товарища сидели за бутылкой вина, на балконе, выходящем на море.

– Ну, что ты скажешь, Федя? Не судьба ли, что мы подоспели вовремя, еще минуточка и весь вагон слетел бы в пропасть?..

– Судьба-то судьба, батюшка, Василий Васильевич, только судьбы-то бывают разные!..

– Ты опять за свое! – с укоризной заметил Рубцов.

– Прости, отец, не буду… Только здесь нам долго оставаться нельзя… Полиции здесь, – видимо-невидимо и показалось мне, что в толпе мелькнул один, которого я по Одессе помню…

– Ну, быть не может?!

– В том-то и беда, батюшка, Василий Васильевич, что он меня в лицо знает… Положим, что он меня сегодня не заприметил, а ведь неровен час, как заяц в тенета влопаешься. От меня-то и до тебя доберутся. Оно, положим, здесь место такое, что арестовать нельзя, а чуть через границу – сейчас цоп и в каменный мешок. Конвенция теперь какая-то там существует… Лучше не удрать ли по добру, по здорову!

– Что верно, то верно… – после раздумья отвечал Рубцов. – Так вот я тебе что скажу: ступай-ка ты, сегодня же, ночным поездом во Флоренцию, проберись в соседство, к Клюверсу и все, что только узнаешь, в тот же час пиши, а если экстренно, то телеграфируй, ключ знаешь, ну, и ладно!

В это время Капустняк быстро откачнулся за дверь и исчез с балкона. Он узнал, в шедшем по противоположной стороне тротуара господине, одесского сыщика, но было уже поздно… Острый глаз полицейского успел заметить физиономию Капустняка, и, хотя сыщик и не был вполне уверен в своем открытии, но у него родилось подозрение и он, словно продолжая прогулку, сделал тур и, возвращаясь, прошел к привратнику гостиницы и спросил фамилию господина, занимающего номер с балконом?

– Он еще не записан, – отозвался придверный цербер.

– Когда запишется, сообщи мне фамилию, мой адрес Отель Париж № 98. Получишь два франка.

Капустняк, от которого не укрылся маневр сыщика тотчас же вышел на лестницу, как только заметил, что агент пошел к швейцару. Хотя они говорили тихо, но в пролет лестницы он почти слышал каждое слово, и едва агент удалился, сам спустился к швейцару и, подавая ему десяти франковую монету, сказал с самым веселым видом: