Рудная черта

Бернгард отдавал последние распоряжения. Наказывал остающимся на берегу воинам ни при каких обстоятельствах не спускаться вниз. Живому заслону, прикрывавшему мертвый клин, надлежало стоять до последнего. Всеволод угрюмо молчал, молчанием своим поневоле подтверждая приказы магистра.

Всеволод стоял на краю обнажившегося берегового склона – у начала извилистой расщелины, расколовшей мертвые воды. Склон был крут и сплошь покрыт мелкой галькой. Наверх по такому подняться нелегко. Зато сверзнуться вниз – запросто. Эржебетт, сброшенная матерью, помнится, кубарем катилась до самого дна. До самой рудной черты. До бреши между мирами.

«Что ж, тем удобнее будет атаковать, – отметил он про себя. – Сверху вниз – оно завсегда удобнее».

Исходящие из озера упыри тем временем вовсе замедлили продвижение. Последние аршины давались нечисти особенно трудно. Неуклюжие, обожженные солнцем кровопийцы, достигнув обрывистой береговой кромки, едва шевелились. Падали, срывались, съезжали вниз по осыпающейся гальке. Поднимались, карабкались дальше. Снова падали. Толпились и топтали друг друга в жуткой давке.

И визжали. Дико. Пронзительно. Истошно. Не переставая, не умолкая.

– И-и-и-и-и-и!

Визг нечеловеческой боли накрывал все и вся. Несмолкаемый визг этот становился неотъемлемой частью окружающего мира. А порожденный им звон в ушах Всеволод уже воспринимал как часть самого себя.

А упыри лезли, лезли, лезли… Ослепшие, облезшие, беспомощные и обреченные. Темных тварей, вышедших по приказу Властителя на солнечный свет и копошившихся буквально под ногами, сейчас можно было хорошо разглядеть вблизи.

Только до чего же неприятное то было зрелище!

Бледная кожа темнела и трескалась, покрывалась язвами и струпьями, слезала рваными клочьями. Размякшая, оплывшая плоть отваливалась дымящимися кусками. На безволосых шишковатых черепах, на длинных руках и когтистых пальцах, на острых плечах, худых спинах и впалой груди обнажались хрупкие кости. Лопались очи, а из глубоких провалов глазниц сочилась вязкая жижа цвета рыбьего клея. На оскаленных ртах сухой коркой запекалась желтоватая пена. Пузырилась и испарялась густая черная сукровица. Устрашающие на вид загнутые когти – и те утрачивали под солнцем былую прочность и хрустко обламывались, всаженные в гальку.

Знакомый нестерпимо-смрадный дух истаивающей упырятины стоял над озером. А из колышущегося ущелья, из густой тени и плотного зеленого тумана все поднимались новые кровососы. Твари покорно карабкались вверх. К указанной цели. К солнцу. Навстречу собственной мучительной гибели. С превеликим трудом переставляя ноги, пожженные о брызги многократно разбавленного, но не избавленного вовсе от губительной силы серебра раствора адского камня. Вяло цепляясь истонченными руками за крутые склоны. Подтягивая себя к береговой кромке зубами и крошащимися когтями…

Упыри все же продвигались наверх, ведомые неумолимой и безжалостной волей своего князя.

– И-и-и-и-и-и!

Медленно-медленно…

– И-и-и-и-и-и!

Дюйм за дюймом…

– И-и-и-и-и-и!

И поднимутся ведь, заберутся на берег! И вступят в бой прежде, чем издохнут под солнцем!

А с другой стороны, сзади, с плато, к небольшому отряду прикрытия, к тонкой стенке щитов подходили другие упыри. Тоже – визжащие, исходящие зловонным паром, медлительные, ослепшие, шатающиеся на ходу и подволакивающие ноги. Но их были десятки, сотни… И это были лишь первые десятки и сотни.

И эти тоже дойдут. Тоже – достанут. Скоро.

Да чего там – почти уже дошли, почти достали.

– Какая, должно быть, это боль! – невольно поморщился Всеволод, глядя на истлевающую на ходу и без малого разваливающуюся на куски нечисть. Нет, он не сочувствовал. Человек никогда не станет сочувствовать таким тварям. Он просто ужасался. – Какое страдание!

– Какая власть! – неожиданно подхватил Бернгард. – Вот о чем лучше подумай, русич. О безграничной власти, что гонит сейчас этих Пьющих под солнце. На такое не способна даже жажда крови. А власть Властвующего – гонит.

– Эта власть – жестока, – не оборачиваясь, заметил Всеволод.

– Как и любая другая власть, в любом из миров. Впрочем, Пьющих, которых ты видишь перед собой, вполне можно избавить от тяжкого бремени чужой воли, подарив им взамен милосердное небытие.

Над береговой кромкой поднялась упыриная рука – вся почерневшая, сплошь покрытая лопнувшими волдырями и глубокими язвами. С ладони и запястья свисали отслоившиеся, скрученные в трубочку полоски сухой кожи. Тонкие пальцы судорожно царапали камни хрупкими обломанными когтями.

– Не думал я, что когда-либо буду проявлять милосердие к этим тварям, – процедил сквозь зубы Всеволод.

А вот уже и вторая рука шарит рядом с первой в поисках надежной опоры.

– На самом деле ты поступал так всегда, когда убивал их, – отозвался Бернгард.

Упыриные руки подтянули голову. Не голову даже – шишковатый череп, почти полностью уже лишенный кожи. Сквозь рваную дымящуюся плоть выпирают кости. Слепо зияет разверстая чернота пустых глазниц. Слабо шевелится раззявленный в визге безгубый рот.