Рудная черта

– И сегодня тебе тоже придется быть милосердным, русич. Возможно, милосерднее, чем когда-либо. Как и мне. Как всем нам.

– Вж-ж-жих…

Бернгард единым махом снес и обе руки, и голову. Содрогающееся тело скользнуло вниз, марая камни густым черным следом. Но над обрывом уже поднимались новые облезлые руки и слепые черепа. А сзади послышались смачные удары боевой стали о разбухшую плоть и податливый хруст ломких костей. До выставленного на берегу заслона тоже добрались первые упыри.

Князь-магистр с лязгом опустит забрало.

– А вот теперь пора, русич. Вперед!

Они не сошли, не сбежали – они свалились на головы напиравшим снизу тварям. Сверзлись, не поломав плотного клинообразного строя. Ударили как с седла. Как на полном скаку.

Да, Бернгард был прав: на солнце истреблять темных тварей оказалось много проще, чем в ночной тьме. Ослепшие, ослабевшие, беспомощные кровопийцы не могли причинить сколь либо серьезного ущерба. Упыри двигались вяло, сами подставляясь под серебрёную сталь. Ответные удары длинных гибких рук были хлесткими, но бесполезными, а зачастую – откровенно вредными для наносивших их. Такие удары не столько рвали доспех противника, сколько вышибали из размякших и обожженных дланей брызги черной слизи, ошметки плоти и осколки кости. Бьющая нечисть теряла пальцы, а порой и вовсе руки целиком отрывались от изъязвленных солнцем плеч.

Хрупкие когти тварей не пробивали посеребренную броню и крошились о щиты. Зубы соскальзывали с латных пластин, застревали и обламывались в кольчужных звеньях. Зато любо-дорого было посмотреть, как легко сечет эту спекшуюся, вареную нелюдь сталь с насечкой из белого металла. Мечи и секиры не рубили даже – разваливали непрочные ходячие остовы на куски.

– Чавк-чавк! Хлюп-хлюп! Шлеп-шлеп! Хрусь-хрусь!

Иногда доставало толчка щитом, удара эфесом меча или кулаком в тяжелой латной перчатке, а то и просто хорошего пинка, чтобы прожженный едва ли не насквозь упырь, загораживающий путь, рассыпался, оседал и растекался бесформенной, чуть подрагивающей кучей.

Как там говорил Бернгард? Придется быть милосердным. Милосерднее, чем когда-либо. О, Всеволод упоенно творил милосердие. Обеими руками и обоими мечами творил, десятками отправляя в блаженное небытие заживо изжаривающихся тварей.

Магистр рубился рядом. Мертвая дружина Бернгарда тоже не отставала. Первые ряды неприятеля они разметали, даже не ощутив сопротивления. Но чем ниже опускался их небольшой выстроенный острым углом отряд, чем ближе подходил к дну, тем сложнее было продвигаться дальше.

Тень отвесных студенистых стен и густой зеленый туман поглощали большую часть солнечных лучей, и в глубинах озерного ущелья упыри уже не столь сильно подвергались губительному воздействию светила. Внизу нечисть билась свирепее, отчаяние и яростнее, чем наверху.

Не было здесь уже облезших черепов и пустых глазниц. Не отваливалась и не пузырилась упыриная плоть, бледная кожа – почти не темнела. Исчезали вялость членов и неуклюжесть движений. Даже визжали твари как-то менее обреченно, что ли… Или, уж скорее, более злобно.

Враг больше не ложился тупо под клинки и ноги, враг норовил зацепить сам. Цапнуть. Укусить. Разорвать. А упыриные зубы и когти, не подточенные солнцем, теперь были не в пример крепче и опасней.

И нести милосердие на острие меча становилось все труднее.

Склон по-прежнему уходил круто вниз. И снизу по-прежнему поднимались все новые и новые твари. Свежие, злые, лишь едва пожженные солнцем. И оттого – еще более злые.

Твари напирали нескончаемой волной. Видимо, не так уж и мало Пьющих увел с собой прошлой ночью за рудную черту темный Властитель. Бледные тела, безволосые головы и непроходимые заросли вьющихся когтистых змей-рук перегораживали узкий проход. Упыри шли плотно, упыри гасили движение пешего клина.

Только бы не остановили! Как тогда, ночью, остановили конную тевтонскую «свинью» перед ущельем. Только бы не выпихнули обратно на берег!

Ведь уже близко! Совсем рядом ведь уже!

Да, солнце почти не проникало в озерные глубины, но на колышущихся стенах раздвинутых мертвых вод багровели отсветы заветной рудной черты. К которой их так не хотят пускать.

Ощущая нарастающее сопротивление нечисти, Всеволод все сильнее раскручивал мечами разящие мельницы. Рубил с плеча. С одного, с другого. Наотмашь. Отсекал тянущиеся снизу, спереди руки, сносил головы, вспарывал нутро, вываливая из сухого и белесого черное и осклизлое.

Кого – швырял под ноги, кого – спихивал с дороги.

Отброшенные упыри с чавкающим звуком впечатывались в деготьно-болотистую муть подрагивающих стенок озерной расщелины. Увязали в противоестественной смеси воды этого мира и темного тумана мира иного, если могли – выбирались обратно. Жадно хватая ртом воздух (дышать в мертвых водах упыриное отродье, оказывается, неспособно), падая под мечами и секирами умрунов, следовавших за Всеволодом.