Рудобельская республика

Сквозь окна сочился мутный холодный свет зимнего утра. Лица выглядели серыми, а глаза — глубокими черными провалами. Многие пассажиры проснулись, рылись в своих котомках и мешках. Хныкали дети. Дымили самокрутками мужики.

Александр вышел на середину небольшого зальчика.

— Послушайте, товарищи, что я вам скажу, — начал он. — Сейчас из Бобруйска прикатит дрезина с легионерами. Чего они едут сюда? Пригласил их рудобельский управляющий, чтобы не дали поделить панскую землю, чтобы советскую власть задушили. Мы их тут встретим по всей форме. А вы, как только услышите первый выстрел, кричите что есть силы «ура!». Никуда не выходите и от окон держитесь подальше.

— Мамочка, я боюсь, — заплакала девочка.

— Не бойся, доченька, мы за печку спрячемся.

— Эх, была б хоть берданка, так и мы б вам подсобили, — сокрушенно вздохнул высокий дед в белой свитке.

— Кричите погромче, глоток не жалейте, вот и будет нам помощь. Договорились?

— Знамо дело!

— Покричим!

— Чего, чего, а это могем!

Когда Александр вышел, все с тревогой стали прислушиваться и поглядывать в окна.

— Это чей же такой командир? — спросила пожилая женщина.

— Не знаешь, что ли? Романа Соловья сын.

— Энтот, что латышок?

— Эге, он самый. В большевики записался. Переворот, сказывали, в самом Петрограде устраивал, а теперь в волости за главного.

— Тут и черту не разобраться, какому нынче богу молиться: большевики, поляки, германцы. И какого лиха кому надо, дознайся попробуй. Достукались, что и соли не купишь, а тут еще им горлянку дери. «Рятуйте» кричала, а энтак сроду не приходилось.

— Припечет, бабуся, так кукареку затянешь, — засмеялся молодой хлопец.

Говорили еще долго и тревожно, не решаясь выйти за дверь.

Отодвигались от окон, заползали за широкую, вытертую кожухами голландку.

— Ой, бабоньки, ховайтесь, иде-о-от! — отпрыгнула от окна молодуха и села на пол.

Басовито загудели рельсы, прогрохотали колеса на стыках, и стало тихо. На улице послышались веселые голоса.

К вокзалу подкатила зеленая дрезина с прицепом. На перрон повыскакивали солдаты в желтоватых, из английского сукна шинелях и угластых конфедератках. Из-под них у многих выглядывали черные теплые наушники. Гремели медные котелки, стучали подковки — солдаты подпрыгивали, били каблуком о каблук, хлопали один другого руками, изо ртов вырывались белые облачка пара. Хотя и замерзли, но им было весело. Каждый мечтал скорее добраться до имения, отъесться на панских харчах, отлежаться в тепле, а глядишь, и приворожить какую-нибудь молоденькую служанку.

Возле прицепа стоял красивый чернявый поручик, заглядывал внутрь и поторапливал тех, кто еще не успел выбраться на перрон:

— Прэндзэй, прэндзэй, панове![8]

И тут, неожиданно, словно выстрел в лицо, над станцией ахнул залп. Он раскатился протяжным гулом в тишине свежего морозного утра. За ним донеслось разноголосое «ура!». Казалось, сотни людей сейчас ринутся со всех сторон. Прогрохотал еще один залп. И снова, на этот раз совсем близко, раздалось неслаженное, но леденящее жилы неотвратимостью внезапной смерти «ура!».

Польские жолнеры попадали возле вагонов, позабирались между колес, зазвенели о рельсы котелки и карабины. А из-за штабелей шпал бежали вооруженные люди.

К прицепу подлетел человек с гранатой в руке, в шинели и в военной фуражке.

— Рэнки до гуры![9] — закричал он, подскочил к поручику и вырвал у него карабин. Солдаты подняли руки вверх. А из дверей валила толпа бородатых и безбородых мужиков, чтоб поглядеть, что там стряслось. Жолнерам показалось, что их окружает целая армия.

— Кто опустит руки и шевельнется, будет расстрелян на месте, — предупредил Соловей. — Обезоружить, — скомандовал он своим хлопцам.

Легионеры дрожали от внезапности всего случившегося, испуга и холода. Их построили в две шеренги и скомандовали: «Смирно!» Яков Гошка с Анупреем собрали карабины и ровным рядком поставили возле штабеля шпал, потом залезли в вагончик дрезины и вытащили оттуда два ящика с патронами. Только теперь до жолнеров дошло, что их облапошили одиннадцать деревенских хлопцев.

Они не знали, как с ними поступят: будут издеваться, бить, а быть может, даже расстреляют. Вокруг стояло несколько довольно молодых мужчин с ружьями наготове. Двое относили карабины, нацепив на себя пистолеты с портупеями.

Из вокзала высыпали все, кто там был, и стали поодаль.

К обезоруженным легионерам подошел Соловей.

— Товарищи польские солдаты! У вас нет ни своих поместий, ни капиталов, ни фабрик. Иначе вы не были бы рядовыми. Вы сыновья рабочих или крестьян. Чего вы приехали сюда, что вы тут потеряли? Вашими руками хотели душить нас, таких же бедолаг, как вы и ваши отцы. В России — революция. Она принесла свободу рабочему люду. Одумайтесь, с кем вам по дороге: с революцией или с панами. Наплюйте на своих генералов, отправляйтесь по домам и живите по-людски: пашите землю, сейте хлеб.

Многие солдаты заулыбались, живо заблестели глаза, — значит, их не собираются расстреливать, даже предлагают ехать домой.