Рудобельская республика

— Мы вас отпускаем с одним условием, что, возвратись в свой бандитский корпус, не будете воевать против Советов. А обманете — пули вам не миновать. Что скажете, пан поручик?

— После тэго, цо тутэй было, мы юш не жолнежы. Нас чэка велька кара войсковэго сонду[10], — сухо ответил испуганный и подавленный поручик.

— А как думают солдаты?

— Нигды, нигды не бэндзэм![11] — ответило несколько опомнившихся от страха голосов.

— Чего ж вас несла сюда нечистая? — послышалось из толпы.

— Ишь стоят, как языки проглотили.

— Только верни винтовки, они нам покажут, откуда ноги растут.

— Уговор такой: поворачивайте назад и до Бобруйска нигде не останавливайтесь, а то как бы наши люди вас еще не переняли, — сказал Соловей.

— Пшэпрашем, — собрался с духом поручик, — нех пан пове, хто вы естэсьце?[12]

— Рудобельский революционный комитет. Так и передайте вашему генералу. Скажите, чтоб и дорогу забыл в наш край. Мы тут и сами наведем порядок… По вагонам, марш!

Сбивая с ног друг друга, легионеры бросились к дрезине, каждому хотелось быстрее укрыться за ее спасительными бортами и не видеть гогочущей, уверенной в своей силе толпы, которая одному богу известно, на что еще могла решиться.

А вдогонку неслось:

— Ну что, отведали панских разносолов?

— Чешут, как наскипидаренные.

Кто-то, словно бросившись вдогонку, громко затопал опорками по настилу. Оставшихся легионеров как ветром сдуло с перрона.

Соловьевские хлопцы аж за животы хватались. Мужики наперебой предлагали им самосад, похваливали и расспрашивали, откуда кто и чей будет.

Анупрей подсчитал трофеи: двадцать карабинов, три нагана и две цинки патронов.

Соловей сдвинул шапку на затылок, как после тяжелой и важной работы, и направился к толпе.

— Спасибо, что помогли. Без вас бы нам не управиться с этой оравой. Стало быть, вы, мужики, — сила.

Поодаль стояли перепуганные телеграфист и дежурный по станции.

8

Ермолицкие выгнали Ивана в начале зимы. Андрей отмерил ему мешочек жита — вот и вся плата за батрацкий мозоль.

— Ты ж, браток, только злости не таи. Так оно обернулось. Шельма эта виновата. И чем ты только хе-хе-хе ее приворожил? — Андрей зачерпнул совком жита, стряхнул над сусеком и, вроде отступного, сыпанул в тощий мешок. — Теперь мы с тобою квиты, и кукситься не за что.

Иван вытащил из-за пазухи рукавицы из овчины, молча бросил на маленькие саночки полупустой мешок и подался за ворота.

Когда дотащился до леса, остановился, глянул на хутор. Как ему там все обрыдло! Давно бы плюнул на кулацкую милость, если бы не Гэля. Не мог понять, как в этом волчьем логове выросла и сохранила душу свою человечью добрая и ласковая Гэлька. Может, потому, что радости не знала в этом кулацком гнезде, только жилы тянули, нелюди. Зимою хутор заметали вьюги, осенью нудно барабанил по крыше дождь, а она слепла над куделью или драла пух, а с весны аж до заморозков, не разгибая спины, полола, жала, косила. Просилась учиться — не пустил, живодер! Душа у нее за всех болела, так ей тяжко было в домашнем склепе, где только одно на уме, как бы урвать, копейку рублем обернуть. Порой не выдерживала, а ему близко было чужое горе. Так и полюбили друг друга. Словно зельем колдовским кто опоил, жить друг без друга не могли. Вернулся бы сейчас хоть взглянуть на нее, да где там, упрятали на хутор к тетке, чтобы не слышала и не видела его. А тут еще этот офицерик объявился, язви его в душу. Сбежал, видать, подлюга, раз от людей хоронится.

Если правда, что землю нарезать будут, взять бы какую десятину, две. Может, и лесу дадут, хату сложить? Эх, тогда зажили бы с Гэлькой. Только б ее силком с каким-нибудь шляхтюком не окрутили.

Иван еще раз взглянул на хутор, согнулся и потащил саночки.

В сумерках к Ермолицким подъехал возок, запряженный отменным рысаком. Андрей загнал в будку Пирата, возок поставил под навес, коня привязал в конюшне у корыта с овсом.

Он никак не мог уразуметь, что за нужда привела к нему самого Николая Николаевича. Ни разу не бывал, а то прискакал на ночь глядя. Бывало, ведь со шляхтой и не знался. Случаем поздоровается, а чаще не узнавал. Известное дело, полный хозяин такого имения, что хочет, то и делает. Только деньги раз в месяц в Петроград отсылает, раньше самому Иваненке, а нынче его зятю, барону. Само собой, и себя не обижает. Кто там на весах прикидывал, сколько жита уродило, кто мерил, сколько коровы молока дали, сколько спирту выгнали, кто считал, сколько свиней закололи. Вот и шикует. А теперь, глянь-ка, сам примчался: не иначе, что-то приспичило.

Андрей вошел в хату. На кухне горела маленькая лампа, а в горнице в темноте на длинном деревянном диване сидели Николай Николаевич и Казик.

— Чего это ты им лампу не зажгла? — буркнул старик жене.

— Зажигала, так не хотят.

— Так-то оно лучше, Андрей Федотович, — отозвался из темноты управляющий и снова приглушенно заговорил с Казиком: — Банда этого Соловья-разбойника не должна знать о нашей встрече.