Рудобельская республика

— Брешут, дед. Все золото Николашка на снаряды перелил да на генеральские кресты…

— А ты хоть какой крестик заслужил?

— Заслужил… Хорошо, что не березовый. Два Георгия, четыре пули и три медали заработал. Вот и весь мой скарб за семь лет царской службы.

Дед Терешка отстал и пошел следом. Он все поглядывал на замасленный солдатский мешок и думал: «Никто и не раскумекает, какое богатство человек несет. Не диво, что и ружье с собой взял. Приведись что, так и отбиться есть чем. А у меня? Пригоршню вшей на волю несу, торбу онучей да арестантскую миску с кружкой. Не оставлять же добро в пустой камере».

Шли молча, ветер пронизывал насквозь, хлопал полами шинели, сек по щекам мелкой колючей крупой.

На пашне полегла тронутая первыми заморозками озимь, синели припорошенные пары, над потемневшими стогами кричали вороны и садились на тонкие шесты. Такого простора, такой тишины Александр давно не ощущал. От быстрой ходьбы он раскраснелся и расстегнул ворот шинели. А мысли, воспоминания, обрывки далекого и близкого прошлого не давали покоя. Может быть, потому, что за последние три года не было времени вспоминать и думать о родных краях: три года в окопах, в грязи и крови. Только и знал тогда: заряжай, стреляй, подымайся в атаку, отступай, корчись в окопе, дыши пороховым дымом и прелой сырой землей, горячей кровью и потом. Временами так хотелось забраться на теплый лежак батькиной печи и крепко заснуть под пение сверчков и говор ветра. Но все это было таким далеким и недосягаемым, что не хотелось напрасно бередить душу. Теперь он наконец дал волю своим думам.

У каждого человека есть потребность время от времени вспоминать свою жизнь, начиная с детских лет и до сегодняшнего дня. Одни умеют складно рассказывать о пережитом, есть мастера приврать, да так, что и сами верят в то, чего никогда не было. А люди, скупые на слова, меряя дальние версты или трясясь в телеге, молча вспоминают прошлое, думают о том, за что приниматься завтра, как жить дальше. На то и человек, чтобы думать.

По дороге домой вспоминал Александр Соловей свое детство и молодые годы. И так все отчетливо оживало в памяти, что порой казалось: а не вчера ли это было?

Он видел Хлебную поляну — клочок земли, раскорчеванной отцом и матерью среди дремучего леса. Мальчонкой он боялся волков и привидений, что кигикали то совой, то хрипели коршунами. Потом решился и пошел по земляничным пригоркам, по грибным опушкам, по жесткому брусничнику и багульнику. Лес был таинственный и ласковый. Вспоминалась бесхлебица по весне, недороды и нехватки. Только никогда не слышал он в своей хате ни упреков, ни ругани. Когда кое-как сложили хату и малость обжились, батька выписал газету и вечерами читал вслух всей семье, хотя мать и они, малые, плохо понимали то, что он читал: все, кроме отца, разговаривали на языке матери.

Когда-то в Рудобелку из Курляндии переехало семей сорок латышей. Одни были батраками у пана Иваненки, другие арендовали такие же вырубки, как и его отец, третьи бондарничали, столярничали, работали на винокурне или на мельницах.

Осенью арендовали латыши полхаты, и старик Трейзин начал учить детей. А по воскресеньям сюда собирались мужики и бабы, чтобы помолиться богу.

Четыре зимы проходил в эту школу Александр. Он хорошо читал и писал, складывал и умножал, но больше всего любил книжки о растениях. Их давал ему учитель и часто говорил: «Вырастешь, выучишься и будешь агрономом». Александр и сам мечтал открыть секрет, чтобы земля хорошо родила, чтобы не было недородов, чтобы не пухли от голода дети. Ему так хотелось надуть пана и собирать на своих вырубках столько жита и бульбы, что ни Мухелю, ни Иваненке и не снилось.

Только где там ему было до того агрономства!

Надорвалась, ворочая колоды в лесу, мать. Помучилась с неделю и сгорела как свечка. А батько только что выплатил аренду, и в хате не было ни гроша, чтобы нанять попа и отслужить молебен по покойнице. Не было ни копейки и у деда. Пришлось упросить отца Серафима, чтобы хоть за отработки проводил несчастную на вечный покой. Потом всю весну Александр пахал и бороновал поповские десятины.

Ему стало тоскливо и горько от этих воспоминаний. Он повернулся назад, дождался, пока догонит Терешка, и спросил его:

— А Прокоп Гошка еще живой?

— Это который Прокоп, не Пивовар ли?

— Ага, Пивовар, — улыбнулся Соловей.

— Никакое лихо его не берет.

Александр снова ходко зашагал и вспомнил, как когда-то Прокоп на своем хуторе на крестины варил пиво. А оно так разбушевалось, что вышибло шпунт. И надо же было случиться, что тот шпунт врезал как раз Прокопу в лоб, да так, что, бедолага, аж скорчился. Полдня несчастного откачивали. Обо всем этом написал Александр письмишко и послал в Ригу, в латышскую газету «Dienas Lapa»[4]. Через несколько недель пришла та газетка в Рудобелку, прочли сначала латыши, а потом пересказывали каждому рудобельцу. Ну и порвали тогда мужики животы над Прокопом. С тех пор и пошло — Пивовар и Пивовар. Аж до сих пор не позабыли, и детей, не иначе, пивоварами называют.