Рудобельская республика

— Сами, как видишь, управились. Дружок твой, Максим, головастый мужик, прямо генерал красный! За ружья и старые и малые взялись. Терешка прижмурится на правый глаз — и лупит, и лупит. Про Мануйлу ж слыхал? От его врезал. Ивана только Ковалевича жалко и молодицу его. Не натешились, не намиловались, а уже, бедолага, вдова. Как похоронили Ивана, так через девять ден хлопчика родила. Сказывают, Иваном нарекли.

Александр внимательно слушал новости, словно сам видел старого Терешку, Мануйлу с пистоновкой и всех сельчан. Вспомнилась сиротская свадьба Гэльки с Иваном. Тогда верилось в их вечное счастье. А теперь одна осталась с мальчонкой на руках. И возвратиться некуда. Да такая и не вернется. Он прикусил нижнюю губу, зажмурился, как от боли.

— Вы уж, батя, скажите там, чтобы помогли бедняге. Пускай комбед постарается.

— А то как же. Две коровы и вола с хутора пригнали. Всю ее одежку и целый воз добра всякого Параска притарабанила. Только для нее все это пустое. Плачет. Молчит, а слезы сами льются. — Старик поднял крышку короба, вытащил аппетитный брусок сала, завернутый в холщовую тряпочку, достал комок масла в капустном листе, мешочек семечек. — Старуха с Марылькою тут тебе гостинцев напаковали, так возьми, оскоромься трошки, а то почернел весь на пустой своей похлебке, аж шкура к костям присохла.

— Ничего, на живых костях мясо нарастет.

Александр встал, попросил отца обождать немного, взял гостинцы и вышел за дверь. А когда, через полчаса, шли они по двору казармы, над походной кухней стоял аппетитный запах жареного сала. Старый Роман повел носом.

— Выходит, что и вам какую-то заправку к приварку дают. Смачно пахнет.

— А то как же, дают немножко.

Роман прищурился, хитро глянул на сына:

— Шилом море, сынок, не нагреешь. Съел бы сам, так хоть толк был бы, а каждому и понюхать не достанется.

— Когда-то же сами учили: «Съешь хоть вола — одна хвала, дай понемножку всем на дорожку». Пусть хоть понюхают. — И они направились в сынову боковушку в длинной казарме с отсыревшей и облезлой штукатуркой на сводчатом потолке.

Роман жил у сына почти неделю. Ходил на учения, смотрел, как маршируют «один лапоть, другой бот», шлепают опорки, заслушивался, когда голосистый запевала выводил:

Вы не вейтеся, черные кудри,
Над моею больной головой…

Ему хотелось увидеть певца, но сотни глоток подхватывали песню, вытягивались небритые худые кадыки, веселее топали сбитые каблуки и костлявые ступни, обутые в опорки и морщаки. Он любовался подтянутым, ладным сыном, глядел на крепкие смуглые скулы, на глубоко запавшие глаза.

— Вольно! Разойдись! — командовал Александр.

Красноармейцы закуривали, прикручивали проводом подметки, собирались вокруг командира. Видно было, что он знает каждого: расспрашивал, что пишут из дому, шутил с ними, как равный. Подошел к бойцам и Роман. Красноармейцам поправился старик, они весело хохотали, вспоминая перловую кашу с рудобельским салом.

— Дома, батя, долго не задерживайтесь.

— И скатерть-самобранку свою не забудьте…

— Эх, и поужинал тогда, словно у мамки побывал, — вспоминал румяный хлопец с белыми бровями.

— От твоей будки и так прикуривать можно.

Все смеются, сконфуженно улыбается и розовощекий хлопец.

Роман Соловей долго прощался с сыном. Пытался проглотить тугой комок и молчал, чтобы не показать слезы. Одно только и сказал:

— Береги себя, сынок, ты же один у меня, да Марылька еще. Только девка что? Выскочит замуж, и хвамилия переведется. Ты уж гляди, не очень лезь на рожон.

— Не беспокойтесь, батя, — весело утешал Александр. — Я заговоренный. Ни одна пуля не взяла. А Максиму и всем нашим передайте, чтобы людей и оружие держали наготове.

Он дал отцу небольшую пачку желтых, шершавых листовок. На них крупными буквами было напечатано:

«Граждане! Темные силы в лице польских панов и легионеров угрожают завоеваниям революции. Все, кому дорого дело революции, записывайтесь добровольцами в Красную Армию для защиты советской власти от белопольских легионеров!

Бобруйский уездный Комитет Коммунистической партии (большевиков).

Военный комиссариат».

— Значит, опять война.

— Защищаться надо. Лезут как мухи на мед. Как-нибудь отобьемся, а там и по загривку дадим.

— Гляди, сынок, сила солому ломит.

— Что же, убегать от них?

— От волка побежишь, на медведя наскочишь. А береженого и пуля бережет.

Они неуклюже обнялись.

…Роман вез домой невеселые новости и заботы: снова надо за винтовки браться. А как же земля? Ждет она рук и ласки, тоскует по звонким и острым лемехам, по семени, по дожинковой песне. Жито как лес возле имения. Коммунары сеяли, бывшие панские батраки. Неужели потопчут его сапоги легионеров и те страшные «таньки»?