Рудобельская республика

И вечером Левон был жив. Не умер и на завтра, и на третий день. Только распухли и почернели на руках пальцы, а ногами он уже не мог пошевелить.

В жандармерии только и разговору было про живучего рудобельского комиссара, ходили поглазеть на него. Левон тихо стонал и бредил в горячке, звал Ульяну, просил дядьку Петра погонять живей. Когда скрипели двери, он умолкал и только тихо-тихо просил пить.

На третий день в конюшню зашел сам начальник. Он приказал поднять рядно. Полициант кнутовищем сдвинул его с Левона. Почерневшие пальцы не двигались. Но комиссар все-таки жил. Это ошеломило начальника. Трое суток на таком морозе не протянул бы и здоровый человек, а этот подняться не может, а живет. И начальник приказал сейчас же отвезти арестованного в Бобруйск и сдать в больницу: «Просто для интереса, для опыта. Что за лошадиное здоровье!»

Полицианты здесь же, у волости, подхватили фурманку, подогнали ее к конюшне, взвалили Левона на сани и повезли. Обмороженные руки и ноги дергали, жгли, ныли, как свежие раны. Левон кусал губы и молчал, ожидая конца — единственного избавления от нечеловеческих мучений. На морозе жар спадал, и он думал про Ульяну, где она, что с ней? Хотя бы ее не тронули. Вспоминал товарищей: как там завершился бой, кто уцелел, а кто землю парит? Слышал только, как гремели орудия, гудели пожары в селах, знал, что партизаны отступили в лес. А что дальше?

«А дальше, — думал Левон, — околею в эту стужу от сыпняка, голода и холода, вывернут из саней в канаву, как падаль, вот и все». На смену отчаянию приходила надежда: «Не может быть, чтобы все. Надо продержаться хотя бы до Бобруйска. Может, из больницы удастся связаться с товарищами. Там же наверняка кто-то остался в подполье. Только б выдержать…»

И Левон напрягал последние силы, ровнее дышал, прислушивался, как стучит сердце, как долго и нудно звенит в ушах. Он то проваливался в мерцающий мрак, будто на дно бездонной реки, то снова выплывал, слышал, как скрипят полозья и позванивают подковы по настылому снегу.

До Бобруйска он все же продержался. В больницу приехали ночью. Попытался встать, но так и шмякнулся навзничь — ноги были как чурбаны.

Санитары внесли Левона в коридор, хотели стянуть сапоги, но они примерзли к ступням. Руки в тепло зашлись, будто тысячи иголок загнали под ногти. Конвоиры позвали доктора, что-то ему говорили, писали какую-то бумагу и, грохоча сапогами, вышли из больницы.

Как только закрылись двери, невысокий подвижной доктор моментально очутился возле больного. Над Левоном наклонилось молодое лицо с жиденькой бородкой, сквозь толстые стеклышки очков удивленно глядели большие темные глаза.

— Откуда? Фамилия? Имя? По батюшке?

Левон еле слышно отвечал.

— Значит, из Рудобелки? — переспросил Морзон. — Придется спасать, Левон Ефимович, — утешал доктор.

Морзона знали не только в Бобруйске. Молодому хирургу верили, на него надеялись в каждой волости, в каждом селе уезда. «Коли доктор Морзон не справится, то и боже не поможет, — говорили в далеких и близких селах. — Очень уж свойский человек. Видать, не панского рода».

Владимир Осипович всю ночь не отходил от Одинца. Больному ставили банки, обкладывали грелками, поили горячим молоком, растирали тело и делали уколы. Почерневшие руки нестерпимо болели, нога горела огнем и колола тысячами иголок. Доктор качал головой и зло бурчал какие-то непонятные слова:

— Вандалы, гунны, узурпаторы! Что они с человеком сделали! А ведь Геркулес был. — Потом повернулся к Левону: — Мне приказано вылечить вас. Вылечить и отдать жандармерии. Оплети горшок и отдай дураку разбить. От горячки и сильной боли Левон не все слышал и не все понимал из того, что говорил доктор. Он уже поверил в его доброту и справедливую силу.

— Только придется оперировать, может, даже отнять ногу. Вы согласны?

— Хоть зарежьте, лишь бы не мучиться, — процедил Левон.

На другой день понесли Одинца на операцию. Нога и пальцы были синие, как переспевшие сливы.

— Ампутировать.

Доктор и его ассистенты поражались выносливости и терпению этого человека. Чтобы не началась гангрена, пришлось отнять левую ногу чуть пониже колена, ампутировать пальцы на другой ноге и на обеих руках.

— На селе это уже не работник, однако жить будет, — сочувствовал и вместе с тем радовался Морзон.

Когда Одинец немного отошел, к нему на койку подсел доктор:

— Ну, как себя чувствуем?

— Полегчало трошки, — кивнул Левон.

— Да и вы полегчали, пришлось слегка укоротить вас. Что танцевать будете, не обещаю, а на костылях нынче многие ходят. Вы молодец, Левон Ефимович: такое не всякий металл выдержит.

— А рудобельский большевик вынес. Теперь таиться нечего — продал, сука шляхетская. Так что вы, доктор, возле меня не сильно хлопочите. Все равно крышка.

— Не городите околесицу, товарищ Одинец! — взорвался доктор и выскочил из палаты.

Одно слово «товарищ», а как оно обрадовало Левона, как захотелось верить в спасение, надеяться на этого маленького юркого доктора!