Рудобельская республика

— Не баламуть баб, Параска, — унимал ее Левков, — нехай куделю свою сучат. Не бабье ето дело воевать. Тебе, конечно, сидеть дома никак нельзя. Хоть на день ворвутся поляки — несдобровать. Шляхетскую и панскую землю делила? Делила. Коммуной заправляла? Заправляла. Так что, понятно, поберегись. А вы, молодухи, шпарьте до дому, там ваши голопузые уже, не иначе, ревут.

Параска осталась охранять ревком. В зале она отогрелась у теплой грубки, иногда выходила на крыльцо, слышала, как хлопает залубеневший на морозе флаг, и снова вспоминала Александра. Где-то он теперь? Живой ли? Коли уж так невмоготу, так пусть бы дома воевал. Теперь все воюют, в любом застенке, в каждом уголке. А его где-то носит по белу свету. Здесь хоть бы на глазах был… Вот присушил! Ни днем ни ночью из головы не выходит…

С рассвета поднялся морозный туман. Утро было синее, и снег казался синим. Звонко, словно коростель кричал, скрипели колодезные журавли и полозья. Вдруг, как гром среди ясного неба, рассветную тишину разорвал гулкий орудийный выстрел и покатился над заиндевелыми лесами и тихим заснеженным полем. Что-то громыхнуло так, что задрожала земля. Такого еще Параска не слыхала. Она трижды выстрелила вверх, но ее сигнала уже никто не слышал — шел бой на опушке у Птичи, заливались пулеметы возле Смыкович и Лесков, по Дуброве била артиллерия. Началось!

Казалось, гремит и вздрагивает вся земля, вспыхивает сухим зеленоватым огнем. Параска подтащила к крылечку тяжелую лестницу, стремглав вскарабкалась по ней и стала отрывать древко с флагом. Гвозди заржавели и не поддавались. Она раскачивала древко из стороны в сторону. Наконец с писком, будто плача, гвозди вылезли из намерзших досок. Параска сняла с древка жесткое полотнище, сложила его и спрятала под кожушок, заперла дверь волости и берегом Неретовки помчалась в Карпиловку. Там залег взвод Тимоха Володько. Почему-то стало нестерпимо светло. Параска обернулась и чуть не упала. Слева и справа раскачивались и рвались огненные столбы с черными космами дыма. Пылали Дуброва и Ковали. Ширился и плыл нескончаемый пронзительный гуд, его заглушали взрывы снарядов и винтовочная пальба. А над лесом подымалось огромное красное солнце, в бездонном небе плыли и таяли невесомые тучки, на ветвях сверкал густой иней, он пугливо сыпался после каждого выстрела. Параска чуть не выскочила под партизанские пули.

— Назад! Куда тебя гонит?! — орал невысокий ростом, но голосистый Володько.

Параска упала, стащила с плеча карабин и, не глядя, выстрелила. Приклад упруго отдал в плечо, сердце стучало так сильно, что казалось, от его ударов дрожат руки и все тело. По шершавому снегу Параска отползла назад, ближе к партизанской цепи. Трудно было разобрать, где стреляют свои, а где — легионеры. Артиллерия била откуда-то из Завалён и только по Дуброве. Не иначе, кто-то донес, где стоят партизаны, потому и садят снаряд за снарядом…

С ветряка, стоявшего на Ковалевском поле, строчил польский пулемет. В чистой морозной синеве, словно свечки, горят хаты в Дуброве, Лавстыках, Ковалях. Партизаны отходят к лесу, однако не бегут, хотя силы и неравные, хотя корчатся и умирают на снегу товарищи, пробитые панскими пулями. Не встал, не шевельнулся Моисей Рогович, распластался на твердом насте Виктор Вотчиц, ткнулся лицом в небольшой сугроб Василь Звонкович.

Наверное, десяток легионеров скосил Гриша Маковецкий, вскочил, чтобы швырнуть гранату, и бросил все-таки, но сразу же схватился за живот, перегнулся, будто надломленный ветром, завертелся на месте. Его распрямила вторая пуля, и он свалился как подкошенный.

Впервые на Параскиных глазах помирали один за другим молодые хлопцы. Она знала их с детства. И так просто, в один миг, нету ни Василя, ни Виктора, ни Рыгора. Слезы душили ее. Параска стреляла в отчаянии и отползала со взводом на Рудню. Там недалеко и лес.

Слышна была пальба в Старой и Новой Дубровах. Это отбивался взвод Максима Уса.

— Отходить на Шкаву! — приказал командир.

А по улице уже бежали легионеры. Они то появлялись, то исчезали в клубах дыма. Ровно, как свечи, в тишине морозного дня догорали соломенные крыши, оседали почерневшие стены подожженных хат, как оголенные ребра, торчали черные стропила. Они подламывались, клонились набок, оседали и падали. Никто не гасил пожара, никто ничего не выносил, ничего не спасал. Люди притаились в погребах, убежали в лес, попрятались в стогах сена.

Вокруг шла стрельба. Легионеры швыряли на пожарища гранаты. Они рвались со страшным грохотом, разбрасывая в разные стороны горящие головешки.

Высокий плотный Максим Ус прижался к стене сарая и без промаха бил из винтовки по жолнерам. Его взвод пробивался в сосняк, росший неподалеку от села. Максим, наверное, хотел, прикрывая отход хлопцев, подпустить легионеров ближе и шарахнуть в них гранатой, а самому прошмыгнуть в кустарник, а там и до леса рукой подать. Но пилсудчики заметили Максима и сосредоточили на нем огонь. Пули свистели и глухо шлепали в почерневший сруб сарая.